Великий Тёс

Иван умылся, вычистил песком ко гел, наполнил его кусками козлятины, залил водой, то и дело выбрасывая рыбешек. Заковылял обратно к балагану.

Завтракали молча. Насытившись, Бояркан стал вытирать руки о траву, спросил про спину. Козлиную шкуру Иван не снимал, и она топорщилась на нем раздувшимся животом.

— Легче! Уходит боль! — с благодарностью ответил князцу. — Как смогу ходить, вернусь на Байкал. Там умирать буду!

— Здесь тесно, там тесно! — проворчал Бояркан. — Горы высокие, лес густой. Хорошо умирать в степи. Видно далеко. Дышать легко. — И вдруг предложил: — Давай вернемся в степь? Тебе яму сделаем. Умрешь первым — я тебя закопаю. Я умру — увези меня на лысый холм. Ворон прилетит — пусть клюет, он умный! Волк, лисица — пусть грызут! Я в них буду жить.

На третий день Иван стал ходить и сгибаться без боли. Снял присохшую шкуру, обмылся в реке, опоясался кушаком, стал неспешно собираться в путь и, будто бы случайно, оставил в балагане шебалташ.

Посмеиваясь над стариковской хитростью, Бояркан выволок его из-под крова, бросил на зипун, как дохлую змею, помог Ивану заседлать отдохнувшего коня, дал ему в руки волосяную веревку на шесте.

— Зааркань мне вон ту кобылу! — указал на крепкую лошадь. — Раз я больше не хубун и не баатар, могу и на кобыле поездить!

Вдвоем они поймали и оседлали резвую кобылку. Поели баранины и каши из немолотой ржи. Иван привязал к седлу шубный кафтан, мешок с остатками зерна, котел. Бояркан набил седельные сумки пожитками и вареным мясом. Оба старика вскарабкались на лошадей и, стремя в стремя, двинулись на закат.

— На кого скот оставляешь? — полюбопытствовал Иван. До последнего он не верил, что балаганец поедет с ним.

— Хозяин найдется! — коротко ответил тот.

Тем же путем, которым пришла ватага, они отправились в обратную сторону. Мясо, которое Бояр взял с собой, быстро кончилось. Старики стреляли из лука в тощих любопытных коз. Сколько ни варили их мясо, оно было сухим и жестким. Они подолгу жевали его, крошили ножами. Дикая козлятина быстро приелась. От ржаной каши в животе Бояркана так урчало, что его кобыла шарахалась и прядала ушами.

Открылся Байкал. Под солнцем сверкала голубая, как небо, вода. Дышалось легко. Иван почувствовал себя помолодевшим, стал забывать про тупую боль в пояснице. И полуденным маревом замельтешила перед его взором какая-то смутная надежда на будущую земную жизнь.

Густыми кедрачами старики спустились к берегу. Легкая волна набегала на гладкие камни, бренчала окатышем. Тысячи уток и гусей весело кормились на отмели, ныряли и хлопали крыльями, ничуть не пугаясь всадников.

Иван спешился, пустил в птиц одну стрелу, другую. И только когда подошел к воде, стая неохотно отплыла от берега, оставив двух барахтавшихся подранков.

— Есть будешь? — брезгливо спросил Бояркан, глядя на подбитых птиц, и сплюнул, показывая, что лучше умрет, чем положит в рот такое мясо.

Оба они держали путь к Угрюму, к его жене, доводившейся Бояркану родственницей. Обоим было стыдно заявляться с пустыми руками, да еще голодными. Похабов с сожалением пощупал жирные тушки уток, выпотрошил их и привязал к седлу. Придерживая лошадей, готовых перейти на тряскую рысь, старики поехали по тропе вдоль берега.

Иван рвал на ходу деревенеющие побеги сосны, с тоскливым видом жевал их. Бояркан, хмурясь, терпел голод и ворчал:

— Пусть басаган кормит дядю! Не то умру возле ее дома, яба гэмээ эд-лэг!

К вечеру они переправились через одну, потом через другую речку, кишевшие рыбой. Навстречу на резвом коньке выехал мужик русской породы, одетый в халат и лисью шапку, уставился на стариков пристально и неприязненно. Сабля на боку и пистоль за кушаком Похабова сбивали его с толку.

— Кто такие? К кому? — окликнул едущих срывающимся голосом.

Старики подъехали стремя в стремя. Похабов молча хлестнул плетью по крупу его конька. Он скакнул в сторону. «Подворник или обротчик», — подумал. Сколько таких, то кичливых, то пресмыкавшихся, вставало на его пути. Не понравился ему и этот человек. Плохо начиналась встреча с братом.

Старики молча подъехали к воротам. Иван с удивлением окинул взором двор. Три избы были связаны сенцами с коровником и конюшней. Амбар был добротный, крытый драньем и берестой.

На крыльцо вышла постаревшая братская бабенка с головой, обмотанной белым шелком, с иссеченным морщинами лицом. Взглянула на всадников из-под руки. Кого-то гортанно окликнула.

Из-за дома выскочил верткий молодец с черным, лоснящимся от солнца лицом, сухощавый, как тунгус, мордастый и непомерно широкоплечий. Он приветливо окинул всадников узкими глазами, распахнул ворота.

— Я — дядя твоей матери! — строго рыкнул Бояркан. — Почему она не научила тебя приветствовать старших?

— Дарова! — спохватился молодец.

— Абдай?¹ — радостно вскрикнула старуха, подбежала к Бояркану, схватила его за ногу в стремени, прижалась к ней щекой и громко завопила.

Бывший князец подобрел, с кряхтеньем перекинул через круп кобылы толстую ногу, не ожидая помощи, кулем свалился на землю, степенно отстранился от племянницы.