Великий Тёс

По той же тропе вдоль каменистой горной речки ватага стала удаляться от Байкала, поднимаясь в горы. Иногда Ивану казалось, что боль проходила, и он злорадствовал, оборачиваясь к плещущему морю, будто это Байкал не отпускал его. «За горой не достанет!» — думал и надеялся, что там полегчает.

Багровел закат, разлившись по бескрайней глади воды. Лошади вынесли всадников на белки высоких гор. Отсюда море казалось не таким уж великим, но узким и длинным озером. Ватага переправилась через заснеженные хребты, и пропал с глаз Байкал.

Всадники спустились в низину. Здесь было теплей. Свежая трава густо лезла по солнцепекам. Кони жадно хватали ее губами, весело с хрустом жевали, а Похабов еле переставлял ноги, держась за подпругу. Сабля в ножнах то и дело западала между сапог, он часто спотыкался и отставал. Никогда никому в жизни Иван не был обузой, и вот издевался бес, мстил за прошлые удачи и зароки не ходить за Байкал. Безнаказанно кусала за пятки собака-старость.

Промышленные вышли к горной реке. Кривой передовщик, размашисто крестясь, обвел спутников круглым выпученным глазом, с умилением в голосе объявил:

— Река Чикой! По ней, даст Бог, выйдем на Ингоду, а там, на конях или плотами, открыт путь к Амуру. Ты нас сильно задерживаешь! — осуждающе уставился на Похабова. Один его глаз горел, другой был тусклым, как ледышка. — Ни разу на рысь не перешли, все только шагом.

Иван, лежа на животе, напился воды. С трудом перевернулся на спину, и показалось ему, будто боль стихла, свернулась, как змея перед броском.

— Бросьте, если задерживаю! — сказал, равнодушно глядя в небо.

— Не по-христиански — бросать товарища! — неуверенно пробормотал передовщик, отводя в сторону выпуклый блестящий глаз.

— Старика бросили в зимовье. Вот и меня бросьте! Дальше все равно не пойду, пока спина не отпустит! — сказал и желчно усмехнулся в бороду. — Лягу и буду ждать. Или исцелюсь, или Бог призовет. И так, и эдак хорошо!

Илейка, старчески покряхтывая, распряг и стреножил его коня.

— На Ингоде, слыхал я, казаки острог ставили, — проворчал, шмыгая носом. — Если изловят, то, при их малолюдстве, служить заставят. Но там Дауры близко. Все равно убегу!

— Иди! — поторопил Иван. — Зачем будешь сидеть при мне — ни сын, ни брат! Сколько я тебе зубов повыбивал, помнишь?

— То я тебе не выбивал? — Илейка растянул губы в смущенной улыбке, показывая наполовину беззубые десны. Виновато вздохнул: — Мне надо к брату! Сказано, прежде должно прощать и помогать брату!

Старческая слеза блеснула в глазах Ивана, он проговорил мягче:

— Иди! Отдохну и догоню. Я крепкий! Зимой хуже было. Отлежался у огонька. А брата надо искать!

— Как догонишь? — виновато проворчал Илейка. — Конь-то не твой, передовщика! Далеко ли уйдешь пешим?

В здешних местах свежая трава по берегу и на полянах была уже объедена скотом. В отдалении виднелся тунгусский балаган, маленький и ветхий. Ночевать в него ватажные не пошли. Они разложили костер у воды, разбили стан по-промышленному.

Сговорившись с передовщиком, Иван Похабов выменял у него коня с седлом за свой винтовой карабин. Промышленные не противились тому, чтобы оставить его. Упорствовал один только Илейка Ермолин. Ради него и торговался Иван, чтобы старик не мучился.

К ночи спину скрутило пуще прежнего. Похабов не мог двигаться даже тихим шагом. Спутники привели его под руки в пустовавший балаган, уложили на брошенные кем-то невыделанные шкуры. Какой ни ветхий, но он был покрыт берестой, защищал от дождя и ветра. К ручью можно было сползать на брюхе.

— Догонишь! — говорили промышленные, смущенно прощаясь.

— Авось свидимся и на этом свете! — всхлипнул Илейка и смахнул слезу. — Ты уж нас перед Богом не ругай. Сам видишь, не увезти тебя, и стоять на месте не можем!

Иван кряхтел от боли и поторапливал:

— Иди! Вдруг дойдешь! Пантелею Пенде — поклон! И Ваське Бугру с Федоткой Поповым!

— А помрешь, умоли за нас Господа, чтобы в Дауры дойти! — прощаясь, напутствовал его кривой передовщик.

Ушли ватажные. Стало тихо и спокойно. Неподалеку от балагана радостно фыркал конь и валялся на спине, призывая дождь. Постанывая, Иван сложил под бок топор, саблю, пистоль, патронную сумку с шебалташем. Походный котел был под рукой. Промышленные оставили ему с полпуда ржи да гривенницу соли. Что еще надо старику?

И вот лежал он, глядя в небо через щели между листами бересты, ничего не ждал, только прислушивался к боли, то просыпавшейся в теле, то унимавшейся. И сам засыпал, снова просыпался. Есть не хотел день и другой. Выпил воду из котла, сползал к ручью, приволок свежей и снова лег.

Спал он долго. Сквозь сон слышал, как стучит дождь. Потом палило солнце и гудели мухи. Боль унялась, позволяла осторожно переворачиваться с боку на бок. В очередной раз выплывая из снов, Иван почувствовал, что рядом кто-то сидит и смотрит на него. Не открыв еще глаз, потянулся к пистолю и услышал знакомый голос:

— А, ерээбши, дуу![122] — И выругался: — Галди шамай!