Великое Предательство. Казачество во Второй мировой войне

— Положите бумажник к себе в карман. Я улыбнулся и сказал:

— Спасибо!

Подошел к столу, где был другой представитель НКВД, развязал вещи и подал ему. Сверх моего ожидания, со мной было обращение иное, чем с другими. Энкавэдист отодвинул обратно вещи и сказал:

— Есть ли у Вас ножи, бритвы? Дайте.

Я вынул бритву, перочинный нож и подал ему. Он довольно любезно сказал мне:

— Выньте только лезвие и бросьте на стол, а бритву оставьте себе. Она Вам пригодится.

Я вынул нож и, взяв бритву, поблагодарил его, затем расстегнул шинель и поднял руки для обыска. В кармане были ножницы для ногтей, без которых я не мог обойтись и думал, если найдет, то попрошу, чтобы он их мне оставил. Он посмотрел на меня и сказал:

— Идите. Ваш обыск закончен.

Я взял свои нетронутые вещи, где было еще много фотографий и видов городов Вены, Нюрнберга, Байройта, где я лежал в лазарете и пошел через указанную мне дверь в разрушенный завод.

Внутри пыль стояла столбом. Люди укладывали вещи и одевались после обыска. Я прошел к противоположной двери, где стоял часовой и расположился здесь, собрав всех эмигрантов: Аболина, Иванова, Григорьева, Лакеева, Шишкина, Березова и еще одного капитана 3-го полка, фамилию его не помню, Ба-стрича с двумя братьями, Мирко Петровича с сыном, раненого Бражо. Завели разговоры, как кого обыскивали. Оказалось, что только я один прошел благополучно. Чем объяснить это, не знаю, но в дальнейшем описании убедитесь, что советские начальники и граждане остановили свой взгляд и выбор на мне. (Безкаравайный на протяжении всех своих воспоминаний неоднократно говорит о благожелательном отношении к нему представителей НКВД как на территории Австрии, так и в пути в Сибирь, и в концлагерях. Но он не объясняет, почему. При чтении же всего его рассказа, установить это не удалось. — В. Н.)

Часа через два прибыли семейные — большинство женщин из Лиенца. Женщины обступили меня с вопросами: не встречали ли моего мужа и прочее.

В полночь меня разбудил голос энкавэдиста. Он ходил по заводу и выкликал чью-то фамилию… Это происходило с час. Укрывшийся, наконец, решил, что бесполезно укрываться, и откликнулся в двух шагах против меня. Энкавэдист подбежал и начал его, лежачего бить ногами, приговаривая:

— Два часа я глотку рву, тебя ищу, а ты прячешься. Вставай, пойдем! — и увел его.

Он больше не вернулся. Отсюда начались допросы и пытки.

Из завода, на котором нас поместили, два раза в день отправляли людей на восток. В первую очередь отправляли женщин и семейных, которые ежедневно прибывали. Отправляли группами по семьсот-восемьсот человек. Люди торопились уезжать; каждый поскорее хотел узнать свою судьбу. Томительна была неизвестность. Я не ехал, на что-то надеялся. Близость англичан меня успокаивала, и я думал, что здесь не будут расстреливать, стесняясь их. Жить так хотелось.

Я не решался ехать на восток, а хотел подождать еще несколько дней. Попался я, как глупая птица, в западню и теперь хотел, чтобы чины моей роты уехали и чтобы мне ехать с незнающими меня.

В противоположной стене от дверей завода, было отгорожено досками в полметра вышиною место для уборной. Желающие оправиться ходили туда, как женщины, так и мужчины, а часовой наблюдал. На второй день пребывания на заводе и мне пришлось идти в это место. Было стыдно, но ничего нельзя было сделать. Все находившиеся там были видны и сами все видели.

Вдруг здесь появляется высокая голая фигура казака. Он шел очень медленно. Его заметил проходивший офицер НКВД, которых здесь было очень много. Они разгуливали между нами и рассматривали наши лица.

— Эй! — крикнул энкавдист. — Что за безобразие! Почему голый? Казак медленно повернулся к офицеру и спросил его:

— Вы русские люди? Офицер ответил: — Да.

— И мы русские! — сказал казак. — Убить Сталина и будет хорошо жить!

— Забрать этого сумасшедшего! — крикнул энкавдист.

Его забрали, что с ним было, не знаю, но думаю, что было как с теми, кого выкликали ночью и которые не возвращались.

Что мне делать дальше? Черногорцев НКВД оставило для передачи Тито. Друзья уезжают. Решил уезжать и я. Часа в четыре дня НКВД крикнуло:

— Строиться для отправки!

Мы построились в две шеренги. Отсчитали пятьдесят, и погнали. Отсчитали и нас, вывели во двор. Принял нас конвой и со штыками наперевес погнали нас, чуть не бегом, на вокзал. Там многие уже сидели в вагонах, других сажали, отсчитывая по 50. Я стоял в колонне. Мысли мои были с семьей.

Ко мне подошел красноармеец и, ничего не говоря, начал отстегивать мой котелок, как свою собственность. Один из стоявших казаков сказал:

— Зачем ты берешь? Из чего же он будет кушать?

— Ему теперь не надо, — ответил красноармеец.

Сели в вагоны. Вскоре раздался свисток и поезд тронулся. Я встал, снял пилотку и, перекрестившись, произнес:

— Ну, братья! С Богом и Его защитой!

Все, как на пружине, вскочили, стали креститься и что-то пришептывать.

Не доезжая до какой-то станции, поезд стал. Охрана оцепила состав и начала открывать вагоны.

— Выходи, кто хочет оправиться!