Венчание со страхом

— Но я ее запер потом! Он не мог оттуда выбраться, и даже если бы выбрался… Но он сидел в клетке! Да мы и общались-то минут десять всего. Вот что, выкиньте все это насчет Хамфри из головы! Животные — это божьи создания, запомните. Они чище, умнее, милосерднее и благороднее нас. Они не убивают, убивает человек, Никита Михайлович. Человек! Что вы там про какие-то мозги упоминали?

Никита скривился, но промолчал. В камере повисла гнетущая тишина.

— Значит, Константин Русланович, убивает человек. В убийстве Калязиной, по-вашему, человека винить надо?

— Это ясно как день, — твердо сказал Юзбашев. — Подозревать в этом Хамфри — это, простите, — курам на смех.

— Курам? — медленно повторил Никита, — Ну-ну. Значит, клеточку вы закрыли?

— Закрыл и запер.

— Тогда, гражданин Юзбашев, светило отечественной этологии, укротитель вы наш отважный, обвинение в убийстве уж позвольте вам предъявить!

— Мне? Но я же объяснил, что я даже не видел…

— А кто это подтвердит? Кто убедит меня в том, что это не брехня? Кто?

Юзбашев опустил голову.

— Вот вы поучаете меня, — продолжал Колосов, — обезьяна ни при чем, ищите человека — шерше, мол, ля фам. А что его искать-то? Вот вы — классический подозреваемый. Косвенные улики вашей виновности налицо, а надо — и прямые добудем.

— Я не убивал Калягину! Я требую суда! Это произвол! Вы… вы тупой, малообразованный и примитивный! Вы не соображаете ни черта! Хамфри он подозревает, меня! А я… я отказываюсь с вами говорить. Ясно? Пусть придут присяжные!

Никита смотрел на него, потом отвернулся.

— До суда далеко. И присяжным вы не интересны. А у меня дело об убийстве нераскрытое, такое дело… И я хочу его раскрыть. Лично я. А посему беседовать вам со мной придется. И вы скажете мне все, что я захочу узнать. Я вас не пугаю, не меняйтесь в лице, это так, к сведению, — Колосов прошелся по кабинету, — ну ладно. Погорячились, покричали — и баста. Ну, в прямые убийцы я вас покуда не записываю, но подозреваю крепко. Хотя не только вас одного.

— А кого еще? — буркнул Юзбашев.

— Чем все-таки на этой базе занимаются? — вопросом на вопрос ответил Никита.

Юзбашев, немного поколебавшись, нехотя процедил:

— Проводится завершающая стадия программы «Рубеж человека» или как там это точно — не помню название. Это официально. Под это и деньги дают. Инициатор программы учитель Ольгина профессор Горев. Он сейчас в Штатах в Мичиганском университете. Связан с фондом Мелвилла и О'Хара. Деньги поступают оттуда. Эти исследования весьма интересны, только…

— Что только?

— Ольгину они нужны как собаке пятая нога. «Рубежу» уделяется процентов десять времени и сил — так, чтобы отчеты в Штаты посылать и деньги доить. Остальное время Ольгин и Званцев на себя расходуют.

— Как это на себя?

— На собственную программу.

— А в чем она заключается?

— Изучение высшей нервной деятельности приматов и патологии их поведения. Конкретно — опыты с памятью.

— Ну и что? Почему вы говорили, что там — ад? Что там происходит? — допытывался Никита.

Юзбашев устало закрыл глаза.

— А это надо видеть. Вы как-нибудь поприсутствуйте на их экспериментах. Посмотрите на животных. Сами поймете. А впрочем, — он безнадежно махнул рукой, — может, и не поймете. Другим вот до сих пор это до лампочки.

— Другим — это Ивановой? Зое?

Юзбашев смотрел в пол.

— Вы вот в прошлый раз беспокоились, что с ней что-то там случиться может. Так от кого опасность-то исходит? Раз не or обезьян, так от кого?

Юзбашев молчал.

— А что вы о лаборанте мне прошлый раз говорили? — спросил Колосов, так и не дождавшись ответа этолога. — О Евгении… как там его?

— О Суворове? Он псих.

— Псих?

— Шизофреник. Почему, думаете, его никуда не берут-то? Потому что — сдвиг по фазе, — Юзбашев постучал по виску смуглым пальцем. — А Ольгин его пригрел. И тут не упустит своего. Как же, еще одна малоизученная патология поведения. Что будет, если их совместить?

— Кого совместить?

— Психа и обезьян подопытных. Это Ольгина идея. А Званцев только ею пользуется. Мастерски, надо сказать. Материал для наблюдений, конечно, богатейший, на сто диссертаций хватит. Но… меня-то там нет! — этолог вздохнул, словно сожалея.

Никита смотрел на него с каким-то тайным чувством : из подозрения, недоверия, негодования и недоумения — он явно это теперь ощущал — выкристаллизовывался голый первобытный страх, содрогание перед чем-то неизвестным, но грозным: распластанное в грязи старческие тело… витрина в музее с разбитыми черепами ископаемых существ…

— А что вам Калягина про лаборанта конкретно говорила? На что жаловалась? — спросил он хрипло.

— Он к ней приставал.

— Этот молокосос? Женя?

— Сопляк, верно. Юн и глуп, но… паранойя не выбирает возраста. Мальчишка сексуально озабоченный. Причем объект самый чудовищный: образ матери. Не комплекс Эдипа, нет, кое-что похитрее. Да вы его спросите.

Он обожает на эти темы распространяться. Так и хочется в морду ему дать, чтобы слюни не распускал.

— Он что, домогался старуху?