Венедикт Ерофеев: человек нездешний

Основная мысль книги Владимира Муравьёва по тем временам была не менее крамольна, чем рассуждения Венички в поэме «Москва — Петушки»: «Новооткрытые им (Лемюэлем Гулливером. — А. С.) страны для нас реальнее, чем для него, потому что он открывал в них ростки того будущего, которое мы можем засвидетельствовать»²⁵. Действительно, трезвость мизантропических рассуждений Джонатана Свифта и сила убеждения в своей правоте поразительны. Владимир Муравьёв заглядывает вглубь сознания декана собора Святого Патрика в Дублине: «Декан Свифт выдавал человечеству индульгенцию на все времена вперёд; он объявлял людей свободными от обязательств перед разумом и нравственностью за полной неспособностью к тому и другой. Он, разумеется, шутил, но нужно было желание разбираться в его шутках, чтобы эта не звучала как надругательство»²⁶. Читая талантливую книгу Владимира Муравьёва, веришь, что её автор сам сомневается в благоразумии человечества. Что уж тут говорить о Гулливере, герое Джонатана Свифта, который в финале своих путешествий «стал униженно гнушаться своей принадлежностью к человеческому роду»

²⁷.

В блокноте Венедикта Ерофеева есть его высказывание о Свифте и очень содержательная из его сочинений цитата: «“Тузить человечество”, как говорил Свифт»²⁸; «Свифт: “Вообще говоря, если бы человеку был предоставлен выбор, когда ему жить, он не выбрал бы эпохи с богатой историей”»²⁹.

Сам Венедикт Ерофеев о своём главном произведении сказал коротко и просто: «“Москва — Петушки”, по существу, это жалобная книга». Вот только он не уточнил, кто эту книгу будет читать, а если и будет, то какие меры примет. Не о Нём ли писал Михаил Лермонтов: «Есть грозный судия...»

Глава двадцать первая

БРАК ПО НЕОБХОДИМОСТИ

У худшего нет пределов. Этим оно отличается от лучшего, которое всегда чем-то ограничено. В конце 1960-х — начале 1970-х годов Венедикт Ерофеев не раз оказывался в тяжёлом положении из-за отсутствия документов и нехватки денег. Он часто не знал, как и чем помочь самому себе и своим близким. Однако духом не падал. Надеялся на своего ангела-хранителя. Может быть, поэтому со стороны и не казался подавленным и несчастным. Об источнике такого бесстрашия у него есть запись в заветных блокнотах: «А я спрашиваю: “Ангелы небесные, вы ещё не покинули меня?” И ангелы отвечают: “Нет, но скоро”»¹. Те, кто считал его раздолбаем, к нему не липли. Держались от него в сторонке. Представляю себе, как бы они воодушевились, доживи он до наших дней. Об этих людях Венедикт Ерофеев сказал — как припечатал: «Ну зачем им, сволочам, пить? Они без того постоянно качаются, ходят боком, движутся не так, как надо, говорят вздор и не стыдятся ничего. Самоуверенны и безошибочны»².

Как уже понял читатель, Венедикт Ерофеев постоянно думал о жизни, проходящей вне его или мимо него, и о том, в чём состоит её смысл. А вот собственное бытие не оберегал. Жил, как получится. Четыре сезона года сменялись с небывалой скоростью. В один из таких неожиданно появлявшихся и тут же мгновенно исчезающих дней он сделал соответствующую запись: «Это напоминает ночное сидение на вокзале. То есть ты очнулся — тебе 33 года, задремал, снова очнулся — тебе 48, опять задремал — и уже не проснулся»³.

Такая фантазия приходит в голову людям пропащим. К тем, кто по своей воле делает бомжевание образом жизни. Возвращение в прежний мир при этом маловероятно.

Сначала я не мог понять, на что жил Венедикт Ерофеев, будучи безработным в течение шестнадцати месяцев. Уже одно это обстоятельство должно было бы подтвердить его переход в вечные бомжи с вытекающими отсюда последствиями. Но затем представил себя на его месте и воспрянул духом. Люди не бросают на произвол судьбы тех, кто их понимает и входит в их положение.

Заглянув в декабрьские записи 1973 года Венедикта Ерофеева, я ничуть не удивился. Почти каждый день у него были либо возлияния, либо опохмелки. Сначала я подсчитал, сколько дней у него было в декабре, когда он не выпивал, — всего шесть из тридцати одного. Затем прибавил тех, с кем он встречался, беседовал и выпивал. Общее число названных лиц в записях составляет 29 человек. С таким количеством друзей и приятелей из интеллигентной среды вряд ли пропадёшь. Обращу внимание читателя, что поэма «Москва — Петушки» в конце 1973 года вышла в Израиле и эта новость до СССР ещё не дошла. Как только о поэме заговорили «вражьи голоса», круг его почитателей среди соотечественников невообразимо расширился. Тут Венедикту Ерофееву надо было бы насторожиться и изменить свою жизнь. Что он вскоре и сделал, но поторопившись, впопыхах. Всего трудно и даже невозможно предусмотреть.

Не напоминает ли Венедикт Ерофеев своей судьбой бурсака Хому Брута из гоголевского «Вия», очертившего в церкви мелом магический круг, чтобы уберечься от нечистой силы? Круг-то он очертил, а вот, взглянув на Вия, себя не спас. Умер от ужаса того положения, в котором оказался.