Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

Прежде всего поэтому надо проговорить очевидную мысль: буква «ю» – это прежде всего буква. «Сакральное» знание, которое доступно ребенку в три года и которое в реальном плане можно получить из букваря – то есть, опять же, с прагматической точки зрения в идее знания конкретной буквы нет никакой мистики, и это предельно важная мысль, которую нельзя упускать. Но возникает вопрос, почему же именно эту букву выбрал автор.

Что если и за выбором этой буквы стоит не один источник, а сразу несколько причин, благодаря которым «Ю» стала восприниматься на ерофеевском языке как точка пересечения нескольких смысловых линий? Одной из таких линий вполне может быть первая буква имени возлюбленной. Еще одной – позиция буквы в алфавите. А еще одной или несколькими соприкасающимися линиями – эффектность этой буквы с точки зрения поэтического языка, уже – звукосимволистской традиции.

К примеру, среди источников, составляющих поэтический «ореол» буквы «ю», – хрестоматийные лермонтовские строки «Я без ума от тройственных созвучий / И влажных рифм – как например на Ю»[1238]. Но синестетическим восприятием буквы только в лермонтовском изводе ассоциативный набор, вероятно, не ограничивается. В статье «„Сладкие“ и „влажные“ рифмы у Лермонтова» К. Ф. Тарановский вспоминает рефлексию К. Д. Бальмонта над звуком [Л] в книге «Поэзия как волшебство»[1239]. Есть там и описание гласной «Ю»:

Я беру свою детскую азбуку, малый букварь, что был первым вожатым, который ввел меня еще ребенком в бесконечные лабиринты человеческой мысли. ‹…› Легче произносить гласные, согласными овладеешь лишь с борьбой.

Гласные – это женщины, согласные – это мужчины. Гласные – это самый наш голос, матери, нас родившие, сестры, нас целовавшие, первоисток, откуда, как капли и взрывные струи, мы истекли в словесном своем лике. Но если бы в речи нашей были только гласные, мы не умели бы говорить, – гласными лишь голосили бы в текучей бесформенной влажности, как плещущие воды разлива. ‹…› Ю – вьющееся, как плющ, и льющееся в струю[1240].

‹…›

Смягченные звуковести Я, Ю, Ё

, И, всегда имеют лик извившегося змия, или изломной линии струи, или яркой ящерки, или это ребенок, котенок, соколенок, или это юркая рыбка вьюн[1241].

Звукосимволистские рассуждения Бальмонта фиксируют то, что многим понятно на интуитивном, звуковом уровне: «льющаяся в струю Ю» – влажная, Ю – «вьющаяся, как плющ»[1242].

В «Записных книжках» Ерофеева напротив фамилии Бальмонта стоит число 200[1243], которое обозначает количество стихотворений, выбранных для включения в поэтическую антологию. Отсюда следует, что Бальмонт был важным автором для Ерофеева, причем необязательно сюжеты его стихотворений каким-то образом отозвались в текстах автора поэмы – скорее, поэтическое мировоззрение и язык Бальмонта были важны для него, близки ерофеевскому восприятию.

Попасть в визуальное поле Ерофеева почти с тем же успехом могли и другие тексты. Среди них – длинное стихотворение (или поэма) Василия Каменского «Соловей», целиком построенное вокруг буквы «Ю». Напротив фамилии Каменского в «Записных книжках» стоит число 17. Вот два небольших отрывка оттуда:

Перезвучально зовет: Ю…Отвечает венчалью: Ю.Слышен полет Ю.И я пою Ю:ЛюблюЮ.

‹…›Ю – для меня – только песня поэта.Ю – невеста – мечта – бирюзовь.Ю – легендами счастья одета.Ю – извечная зовь[1244].

Именно с этим текстом в поэтический диалог вступил один из наиболее важных и прочитанных Ерофеевым поэтов Игорь Северянин (в стихотворении «Да, я люблю тебя, мой Вася»), что дополнительно подтверждает возможность попадания этой поэмы в авторское поле зрения. Стихотворение «Соловей» Каменского и «Поэзия как волшебство» Бальмонта опубликованы с разницей в один год. Этот факт значим с точки зрения коллективного внимания к важности звука в истории русской поэзии.

К последним можно еще, к примеру, добавить А. Крученых, который через семь лет в «Фактуре слова» будет рассуждать ровно о том же синестетическом звучании «Ю»: