Венок поэту: Игорь Северянин

Конец февраля 1931 г.

ВАДИМ ШЕФНЕР

Поздняя рецензия

В поэзии он не бунтарь и не пахарь,Скорее — колдун, неожиданный знахарь;Одним он казался почти гениальным,Другим — будуарно-бульварно-банальным.Гоня торопливо за строчкою строчку,Какую-то тайную нервную точку —Под критиков ахи и охи, и вздохи —Сумел он нащупать на теле эпохи.

Шаманская сила в поэте бурлила,На встречи с ним публика валом валила,И взорами девы поэта ласкали,И лопались лампы от рукоплесканий.И слава парила над ним и гремела —Но вдруг обескрылела и онемела,Когда, его в сторону отодвигая,Пошла в наступленье эпоха другая.…………………………И те, что хулили, и те, что хвалили,Давно опочили, и сам он — в могиле,

И в ходе времен торопливых и строгихДавно уже выцвели многие строки.Но все же под пеплом и шлаком былогоЖивет его имя, пульсирует слово, —Сквозь все многослойные напластованьяМерцает бессмертный огонь дарованья.

ДАВИД САМОЙЛОВ

Северянин

Отрешенность эстонских кафеПомогает над i ставить точку.Ежедневные аутодафе

Совершаются там в одиночку.Память тихая тайно казнит,Совесть тайная тихо карает.И невидимый миру двойникВсё бокальчики пододвигает.Я не знаю, зачем я живу,Уцелевший от гнева и пули.Головою качаю и жгуКорабли, что давно потонули.

КОНСТАНТИН ПАУСТОВСКИЙ

О Северянине

Меня приняли вожатым в Миусский трамвайный парк… Миусский парк помещался на Лесной улице, в красных, почерневших от копоти кирпичных корпусах. Со времен моего кондукторства я не люблю Лесную улицу. До сих пор она мне кажется самой пыльной и бестолковой улицей в Москве.

………………………………………………………………………………………

Однажды в дождливый темный день в мой вагон вошел на Екатерининской площади пассажир в черной шляпе, наглухо застегнутом пальто и коричневых лайковых перчатках. Длинное, выхоленное его лицо выражало каменное равнодушие к московской слякоти, трамвайным перебранкам, ко мне и ко всему на свете. Но он был очень учтив, этот человек, — получив билет, он даже приподнял шляпу и поблагодарил меня. Пассажиры тотчас онемели и с враждебным любопытством начали рассматривать этого странного человека. Когда он сошел у Красных ворот, весь вагон начал изощряться в на смешках над ним. Его обзывали «актером погорелого театра» и «фон-бароном». Меня тоже заинтересовал этот пассажир, его надменный и, вместе с тем, застенчивый взгляд, явное смешение в нем подчеркнутой изысканности с провинциальной напыщенностью.

Через несколько дней я освободился вечером от работы и пошел в Политехнический музей на поэзоконцерт Игоря Северянина.

«Каково же было мое удивление», как писали старомодные литераторы, когда на эстраду вышел мой пассажир в черном сюртуке, прислонился к стене и, опустив глаза, долго ждал, пока не затих нут восторженные выкрики девиц и аплодисменты.

К его ногам бросали цветы — темные розы. Но он стоял все так же неподвижно и не поднял ни одного цветка. Потом он сделал шаг вперед, зал затих, и я услышал чуть картавое пение очень салонных и музыкальных стихов:

Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! —Ее целомудрием святеет оно!Миньон с Эскамильо! Миньон с Эскамильо!Шампанское в лилии — святое вино!

В этом была своя магия, в этом пении стихов, где мелодия извлекалась из слов, не имевших смысла. Язык существовал только как музыка. Больше от него ничего не требовалось. Человеческая мысль превращалась в поблескивание стекляруса, шуршание надушенного шелка, в страусовые перья вееров и пену шампанского.