Вересковый рай

– Ты уже прожила двадцать две весны, Рианнон, и с тех пор, как тебе миновало шесть или семь лет, тебе достаточно было задать один-два вопроса, чтобы понять свое сердце и найти правду. Но после твоего знакомства с Саймоном ты снова превратилась в капризного, плаксивого младенца. Зачем ты обманываешь себя, дочка?

Именно поэтому Рианнон не поделилась сразу по приезде своими горестями с матерью. От Киквы никогда не приходилось ждать сочувствия, разве что коленку разобьешь или пчела ужалит. Жалобы на душевное страдание лишь вызывали поток расспросов, которые так ясно высветляли причину, что решение открывалось само собой. К сожалению, решение редко бывало легким или приятным.

– Ведь это не первая твоя попытка излечиться, – продолжала Киква. – Когда ты впервые встретилась с Саймоном, ты отослала его прочь. Помогло это? Ты была даже готова уверить себя, что ты телка, которой просто нужен все равно какой бык. Помогло это? Ты действительно веришь, что существует средство исцеления от любви?

– Должно быть! Что, если Саймон умрет или не захочет меня?

– Если бы он никогда не хотел тебя, то сомневаюсь, что ты полюбила бы его. Чтобы любить мужчину, нужно его познать. Любоваться издалека красивым лицом и кипеть внушенной себе страстью – не любовь. Он стремится к тебе, и этот вопрос отпадает, даже если ему придется переменить свое отношение к тебе из-за твоей глупости – мужчинам надоедают женщины, которые отрезают себе нос назло своему лицу. Да, знаю, это выражение Саймона, но оно очень удачное. Если он умрет… Глупое дитя, неужели ты думаешь, что я стала бы меньше любить Гвидиона из-за того, что он мертв?

– Но ты же страдала, когда он умер, невероятно страдала.

– Совершенно верно. И я до сих пор страдаю – в том смысле, что мне не хватает его присутствия. Прошло более десяти лет, а я не исцелилась от этого. По правде говоря, я и не хотела бы исцелиться. Моя любовь к Гвидиону доставляет мне огромное удовольствие. И пусть к моим чувствам примешано немножко горечи! Что ж, такова жизнь. Неужели ты действительно хочешь загубить десять или двадцать лет своей жизни, потратив их на попытки избавиться от такого удовольствия?

– Это не займет так много времени. У меня ситуация другая – я-то хочу исцелиться.

Киква в первый раз за все время разговора взглянула на нее с настоящим беспокойством и наклонилась вперед, чтобы получше рассмотреть лицо дочери.

– Что заставляет тебя ненавидеть себя, Рианнон? Дочка, за что ты наказываешь себя?

– Ненавидеть себя? – Рианнон повысила голос. – Я не пытаюсь наказывать себя. Я пытаюсь спасти себя от боли.

– Каким образом? Подвергая бесконечным мукам? Это правда, что всякий, кто любит, испытывает страх, и это причиняет боль. Но есть и удовлетворение. Страх длится недолго и возникает нечасто, в то время как наслаждение длится вечно. И даже, смешиваясь с болью…

– Оно делает боль острее и мучительнее, – зло парировала Рианнон.

– Острее, да, но и слаще тоже, потому что она делится на двоих.

– Я не желаю делиться, – воскликнула Рианнон, вскакивая на ноги. Она была так взвинчена, что не заметила даже, как ступка упала на пол, рассыпав содержимое. – Почему я должна связывать свою жизнь цепями? Почему мое сердце должно трепетать, когда из груди лорда Иэна доносится хрип? Почему я должна страдать, когда леди Джиллиан беспокоится о своем муже? Почему меня должно волновать, найдет ли Сибелль себе подходящего жениха? Мне нужна только свобода!

– Теперь я знаю, почему ты ненавидишь себя, дочка, – сказала Киква.

С этими словами она взяла веретено и вернулась к своей работе. Задыхаясь гневом и яростью от сказанного матерью, Рианнон отбросила ногой ступку и выбежала из комнаты. Только тогда Киква позволила себе улыбнуться. Задача была почти решена. Скоро Рианнон поймет, что сама сказала. Еще день-два мучительной борьбы, и она примирится со своим грузом. Глаза Киквы стали печальными и задумчивыми. В ней никогда не было этого: способности сочувствовать чувствам других. Она знала и понимала, что чувствовали люди, и зачастую гораздо яснее, чем они сами, но не сопереживала этому душой. Ее искусство состояло в том, чтобы за словами понять причину проблемы, но ни слова, ни причина никогда не трогали ее, даже когда дело касалось родной дочери.