Вернадский

Вернадский теперь уже не ректор. Но как профессор и председатель КЕПС он не мог оставить разгром без отповеди. Написал большую записку в правительство полуострова — глас вопиющего в умственной пустыне. Для нас она представляет теперь чисто академический интерес: «Те резкие эксперименты, которые могут быть перенесены без окончательной гибели старыми университетами, не могут не отразиться на Таврическом университете самым пагубным образом. То, что делается в других местах, где в противоречие с идеалами коммунизма проводится университетская политика — не социалистическая, а наполеоновская, связанная с превращением факультетов в отдельные школы или академии, а следовательно, с крушением университета как целого, может привести молодой Таврический университет к полной гибели и к тому состоянию, от которого он не оправится долгие годы. Было бы печально, чтобы такой результат явился окончательным следствием великого русского идейного освободительного движения»²².

Реорганизация и уничтожение факультетов разрывают знание, которое едино. Всем нужна только эта единая наука, и никто не может заранее сказать, что она будет чистая или прикладная. «Новый социалистический строй будет прочен только тогда, когда он даст свободу научному творчеству, а не тогда, когда он будет против него бороться и поставит его в тиски каких бы то ни было религиозных, социальных или политических мнений. Эти мнения, как учит история, всегда преходящи. Наука же остается при всех их изменениях и превращениях, как бы велики они ни казались современникам, единственной и неизменной»²³.

Вряд ли Паперный и Гавен могли уразуметь, о чем говорит академик Вернадский, но они, конечно, уловили, что он не сторонник советской власти и ее политики. В отношении его и других нелояльных профессоров принято решение: отправить в распоряжение наркома просвещения Луначарского. Пусть решают там, в Москве, их судьбу.

Пока же он живет в доме Эйнема, но не ждет пассивно решения своей участи. Как только начали налаживаться связи, он пишет в Киев, спрашивая Крымского о судьбе своих рукописей, а также в Петроград Ольденбургу и Ферсману. Последнего просит прислать для преподавания минералогии все, что можно, в том числе приборы. Из письма видно, какие обширные планы у него в отношении КЕПС Крыма, сколько готовится публикаций. Но, как показала вскоре жизнь, то был последний всплеск активности, задавленный окончательно и бесповоротно (письмо помечено 18 января²⁴).

Ждут поезда, чтобы отправить ученых в Москву, но академия предпринимает самостоятельные шаги, чтобы вызволить своих членов из Крыма — Вернадского и директора Никитского ботанического сада В. И. Палладина. Здесь же оказалась семья сына Ольденбурга, другие профессора. Охранную грамоту подписал нарком здравоохранения Н. А. Семашко (бывший студент Московского университета) с предписанием принять все меры к отправке академиков и членов их семей и оказать им всяческое содействие.

Наконец из Севастополя приходит санитарный поезд, к которому цепляют «профессорский вагон». Теперь ждут отправления. В день отъезда Вернадский записывает в дневнике:

«22 февраля 1921 г. Воронцовская ул., д. Эйнем, Симферополь. Не писал [долго] и [как будто прошла] целая вечность. Собираюсь уезжать. Бесконечное количество впечатлений и настроений. Может быть, дорогой постараюсь придать им форму, которая позволит разобраться в происходящем.

Хочется — и надо — подвести итоги. Пережил развал жизни, разрушение, неудачные и довольно малоосмысленные попытки творчества, зерна и нити больших идей, которые закрыты поднявшейся грязной пеной и мутью.

Огромное количество преступлений, крови, мучений, мелких и крупных страданий — непрощаемых совершавшим — подлостей и гадостей из-за страха, перепуга, слухов и слухов без конца. Люди живут в кошмарной обстановке и в психозе. Страх охватывает не только гонимых и побежденных — но что самое удивительное, гонителей и победителей. Жизнь вошла в такие странные рамки, что в обыденном ее проявлении — кроме трафаретных газетных статей, официальных “митинговых” и то без свободы (т. е. потерявших характер митинга) выступлений — исчезла совершенно идеология комунизма и большевизма»²⁵. Конечно, если бы не отвлекала и не утешала собственная творческая работа, наблюдать «революционное творчество» было бы совершенно невыносимо. Никакого строительства нового социального строя он не видит. Большевики ведут себя как завоеватели в покоренной, притом абсолютно чуждой им стране, примерно как турки в Византии.