Вернадский

Странно, что созданная человеком искусственная дисциплина с целью измерения предметов окружающего мира, оперирующая формами, объемами, фигурами и их отношениями, имеет некое действительное бытие в природе, а не только на страницах учебников, в чертежах и в строении сооружений и машин. Оказывается, тем не менее, что природа сама измеряет и созданное умом входит в природу по путям естественным — геометрическим.

У природы, выясняется, есть более тонкий инструмент измерения и, стало быть, управления материей и энергией — состояние пространства. Живое управляет физикой и химией своих тел с помощью пространства, устраивая так, что молекулы и атомы сами направляются туда, куда велит им геометрическое строение организмов. Вот тот плюс, что присоединяется к физике и химии, — диссимметрия живого.

В одной из статей парижского периода он уже обращался к теме этого плюса, зависимости свойств живой материи от ее необычного строения. Он писал тогда, что некоторые органические вещества образуются в двух только областях: в глубинных горизонтах литосферы с их гигантским давлением и высокой температурой и в живом веществе. Удивительно, но факт: живое делает такое вещество в обычных условиях биосферы. Причина глубинной, атомной перестройки углерода (о нем идет речь в статье) — геометрическое сочетание атомов между собой, свойственное только живому.

Получается, что главный полюс, к которому стремился его ум — пространство и время живого вещества, — нечто такое же реальное, как и осязаемое вещество с бушующими в его среде силами, рождающими вихри и бури. Даже более реальное, чем инертное вещество.

В течение нескольких лет Вернадский обсуждал проблему геометрии живого с математиками и кристаллографами, организовал с ними неформальный семинар. Прежде всего, с талантливым математиком и удивительно милым человеком Николаем Николаевичем Лузиным. Правда, прежде семинара пришлось ему спасать Лузина, против которого в газете «Правда» была напечатана погромная статья, грозившая исключением из академиков (а такие прецеденты уже были). Вернадский тогда бросился в президиум, организовал письма в его защиту.

Лузина удалось отстоять. В результате устного и письменного обсуждения геометры пришли к осторожному выводу, что пока в математике нет средств различить левое и правое построение.

Но живой организм это делает спонтанно.

Пространство и время теперь окончательно теряют свой романтический флер, заставляющий каждого вздрагивать и задумываться, и превращаются в обычное свойство живого мира, не производное, но первичное свойство мира, которого до Вернадского никто не видел. Такое же свойство, как, например, наследственность. Термин не новый, часто употреблявшийся в прежней науке. Все наблюдали и описывали его следствия, но никто не понимал, что же это, пока не открыли материальных носителей наследственности. И вся мистика исчезла, вместо нее возникла генетика.

Странные, эфемерные свойства — пространство, время, симметрия и диссимметрия, необратимость — оказываются могущественнее физических сил, заключенных в недрах вещества. Но так всегда и было в поиске тайных пружин. Невидимое вдруг становится главным. В Париже Вернадский в свободном полете мысли писал о симметрии, что в ней заключен весь потенциал дальнейшего развития науки, что именно сюда нужно направить всю анализирующую мощь разума.

Так в пушкинской «Капитанской дочке» герой едет по широкой зимней степи в чудесный зимний день. Горизонт ясен, солнце сияет, но возница показывает ему на маленькое облачко на горизонте: «Беда, барин, буран идет!» И действительно, облачко растет, растет, приближается, закрывает небо. Все потемнело, закружился снег, повалил хлопьями, и они оказались внутри бурана.

Так и среди побед и фанфар науки какое-нибудь незначительное облачко замаячит на горизонте. Его приближают, рассматривают и вдруг оказываются внутри огромной проблемы. Все темнеет, смешивается, все прежние достижения обесцениваются. Ясное было становится непонятным, погружается в сумерки. А сумерки, говорили древние, — время совы Минервы, то есть Мудрости.

* * *

Вокруг тоже кружил буран, скрывающий всю страну от глаз. Связанные с падением одного палача надежды на изменение режима быстро исчезли. Дневник 4 декабря после визита к Лазареву: «Разговоры — в анекдотах — о том, что всех тревожит: бессмысленный террор, можно погубить свою жизнь и своих близких без всякой вины. Сознают влияние не поддающихся учету “роковых обстоятельств”. Привыкнуть все-таки к такому состоянию не могут.

Многие смотрят в ближайшее и отдаленное будущее мрачно. Лазарев: человечество идет к одичанию. Я — совершенно иное — к ноосфере. Но сейчас становится ясно, что придется пережить столкновение, и ближайшие годы очень неясны. Война?»²