Вернадский

И действительно, несмотря на египетскую жару того лета, молодой исследователь с большим удовольствием экскурсирует по степи. Его письма и дневники полны энергии, наслаждения работой, вкусом к жизни и всем ее проявлениям.

Из-за правительственных ограничений земство не могло больше оплачивать докучаевскую экспедицию, и в самый разгар работа оказалась под вопросом. Но на следующее лето Вернадский на собственные средства приехал в Кременчуг и закончил экскурсию. И только потом написал большую брошюру «Кременчугский уезд», вошедшую в большой отчет В. В. Докучаева⁸. Она показала способность молодого ученого к самостоятельному труду натуралиста.

Глава шестая

«ЗДЕСЬ ВСЯ СИЛА ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ»

Город «хуже Полтавы». — «Камни заговорили». — Странная описательная минералогия. — «Суть сутей исторической жизни». — Столица интеллигенции. — Братство переехало. — Голод надвигается. — Ночная клятва. — Диссертация. — Столовые вокруг Вернадовки. — Абсолют выше людей

Восьмого сентября 1890 года Вернадский приехал в Москву, с которой будет отныне связан прочно и навсегда. Остановился пока в гостинице «Петергоф» на Моховой в двух шагах от университета. Первый визит нанес, естественно, Павловым. Супруги тепло встретили, можно сказать, обласкали своего протеже. Алексей Петрович наговорил ему комплиментов и заверил молодого минералога, что он для университета — находка. Предстояли, конечно, хлопоты по назначению на должность приват-доцента, то есть вольного преподавателя, не состоящего в штате. Пока он не защитит диссертацию на степень магистра, а затем доктора наук, когда ему будет присвоено звание профессора, он не числится в штате и не получает содержания. Только оплату за лекции.

По заведенному издревле порядку начинающий преподаватель должен прочитать две пробные лекции. Тему одной он выбирает сам, другую назначает факультет. После чего состоится утверждение.

Вернадский определил тему своей лекции — «О полиморфизме как общем свойстве материи», намереваясь обобщить новые знания, вывезенные им из Европы. Почти каждый день пишет обо всем Наталии Егоровне в Полтаву, где она ждет его вызова.

После ровных геометрических улиц Васильевского острова, после аккуратной чистенькой Европы хаотическая, разбросанная, златоглавая Москва и удивила его, и огорчила. Поскольку он подыскивал хорошую квартиру с кабинетом, детской, с комнатами для бонны и прислуги, он обращает внимание на гигиенические условия. Москва не может тут похвастаться. Канализации нигде почти нет. Город вообще очень грязный. «Хуже Полтавы», — сообщает жене.

Правда, внешний вид полон своеобразия. Прежде всего, могучие стены Кремля, праздничные маковки церквей, дворцы знати. В отличие от Петербурга, где все дома почти ровесники, Москва застроена причудливо, исторически и хаотически. В ней много усадеб почти деревенских. Полны очарования и неожиданных видов московские холмы. И постепенно с годами Вернадский будет все больше ценить эту красоту. А в конце жизни обмолвится, что самыми красивыми городами мира считал Париж, Москву, Прагу. Именно в таком порядке.

Квартиру удалось найти относительно чистую и недорогую во флигеле дома на Малой Никитской улице. Этот район позади университета — Московский Латинский квартал — отныне и навсегда станет ареалом его обитания. В кварталах от Моховой до Садовой и Смоленской, и от Пречистенки до Тверской со времен основания университета селилась профессура, а за ней и вся интеллигенция: адвокаты, врачи, художники, артисты, вообще люди свободных профессий. Это Белый город — самая чистая часть Первопрестольной.

Лекция его назначена на 28 сентября. Готовясь к ней, он не заметил, как перерос рамки учебной лекции и превратил ее в серьезный научный доклад с новой проблемной темой. Обнаружилось это уже в аудитории. Пришли не только студенты. Весь физико-математический факультет, движимый любопытством, явился посмотреть на молодого минералога, который, не имея еще магистерской степени, назначается на место профессора Толстопятова.

Вернадский поднялся на кафедру, развернул свои таблицы. Вот что он писал жене в тот же день вечером: «Лекция, говорят, сошла хорошо. Павлов говорил, что весь факультет остался очень доволен, и другие поздравляли с успехом, Тимирязев, с которым познакомился. Народу была масса… Я не рассчитал времени и скомкал весь конец, еще задержал их минут на десять. Чувствовал себя на кафедре очень плохо, так только и думалось, когда же минует чаша сия. А после, когда раздались аплодисменты, я, верно, имел вид очень жалкий, и еще, как ушел весь факультет и я начал снимать таблицы, к моему смущению, раздались снова аплодисменты, и я кое-как выскочил»¹.