Верная река

Забытье это длилось долго, ибо когда он пришел в себя, солнце поднялось уже высоко. С поля доносился говор. Подняв голову, он увидел людей, они тащили трупы куда-то под гору. Кто-то отдавал приказания. Раненого обуял страх, что его зароют живым. Он решил спастись и стал пробираться сквозь ельник по талому снегу, по скользким хвойным иглам. От движения, от ползания на руках и коленях согревались окоченевшие ноги. Измученному мозгу мерещилось, будто деревья смыкаются над ним, укутывают его теплыми зелеными плахтами, укрывают от вражеских глаз мохнатым одеялом, что кто-то невидимый, но ясно ощутимый быстро указывает ему дрожащей рукой потайные тропки, проложенные между стволов дроздами, протоптанные лапками лисиц. Блуждая где-то далеко в глубине леса, он наткнулся на своем тяжелом пути на упавшую с ели засохшую кривую ветку. На утолщенном ее конце был сук, который годился как опора для плеча, а по длине она могла служить костылем. Опершись на эту палку, беглец на мгновенье задумался, кто же на этой глухой дороге подбросил костыль для его беспомощной ноги? Всемогущий бог или безжалостная судьба? Ему показалась смешной эта жалость, и в глубине души, которая все пережила в повстанческих походах и боях, ничего уже не хотела ни от бога, ни от судьбы, он почувствовал, что милость эту презирает и знак ее – палку – может отшвырнуть прочь. Но, вспомнив о погибших товарищах, о малогощском пожарище, он сжал крепче это свое последнее оружие. Все его существо пронизала вдруг жажда мести, подобная крику хищного орла, и в нем проснулась какая-то бешеная сила. Он почувствовал в себе такую же дикую, отчаянную, постаревшую, вконец исстрадавшуюся душу, какая была у Чаховского.[6]

И, опираясь на свой костыль, он двинулся вперед большими шагами, как на ходулях. Ему казалось, что он спешит в сторону Больмина на помощь к своим товарищам. От движений боль в бедре, груди и голове стала такой невыносимой, будто его стегали раскаленным железным прутом. Все тело пылало огнем, который обжигал мозг и густым дымом застилал глаза. Израненная босая нога то и дело натыкалась на торчавшие из-под снега сучья, корни, прутья, колышки, хвойные иглы и кровоточила. Он часто падал в изнеможении куда попало, в снег, на покрытую хворостом лесную почву или на промокший насквозь мох. Охваченный внезапно холодом, он снова вскакивал и брел по талому снегу, по кустикам обледенелой брусники, по бесконечным проталинам, застывшим в низинах. Ни зрение, ни слух его не улавливали никаких признаков жизни, лес безмолвствовал. Лишь иногда вспугнутая шагами человека лесная птичка зачирикает и улетит далеко. Вокруг молчаливые деревья и над ними молчаливое небо. Земля, поросшая проклятой богом растительностью, терзала израненные ноги. Кровь сочилась из ран, оставляя следы на снегу, на еловых ветках, на стеблях, на мху.

Этот лес, еще недавно казавшийся падавшему с ног страдальцу благодетелем, тянулся без конца вширь и вдаль со своими таинственными тропинками, западнями, из которых нет выхода, глухими уголками, извилистыми поворотами и бесконечными коридорами между деревьев. Шли часы, а этот огромный лес не кончался и не редел. То тут, то там возвышался песчаный пригорок, но преодолеть его раненому было так же трудно, как горный перевал в Татрах. Дорога рассекла чащу деревьев на две части и сама в них затерялась. Опираясь на свой костыль, беглец добрался до одного из пригорков. Тут он улегся и решил уснуть навеки. Жизнь и смерть стали ему одинаково безразличны. Только бы не дрожать больше от холода, не испытывать этих страшных мук и не думать! Он забыл, в какую сторону надо идти дальше, – сбился с пути…

Уснул он сразу, но это был тяжелый сон, тревожный, полный кошмаров. Ему казалось, что кругом дрожит и стонет лес. От бешеных ударов сердца в нем все содрогалось. Ему снилось, что в недрах земли, на которой лежало его измученное тело, раздаются удары грома и сверкает молния. И тогда из глубины души вырывался страдальческий крик и будто меч рассекал небо.