Верность.

В родные пенаты въехали около одиннадцати вечера. Здесь, в отличие от Москвы, зима была слякотная, грязная. Окраина города серая, тёмная, а центр нарядный. Впрочем, как всегда. В этом плане за минувшие годы ничего не поменялось. Сил что-то особо рассматривать не было, из желаний только одно — помыться и спать. И всё-таки я упрямо проехалась мимо ЦУМа, поплутала, не понимая, как добраться до Белокаменки, а когда добралась — не узнала её. Некогда шикарный, элитный квартал казался теперь стеснительным простачком по сравнению с выросшими вокруг многоэтажками с огороженными заборами территориями вокруг себя и шлагбаумами на въездах.

Я остановилась у подъезда, в котором когда-то жила, вышла из машины. Сердце ёкнуло и замерло. Всё постарело, но узнаваемо. Даже каштан, под которым мы с Максом пили коньяк, на месте — но теперь уже огромный, раскидистый. Я задрала голову, всматриваясь в окна четвёртого этажа, в те самые окна... Кто там теперь живёт? Ленка? Нелли Сергеевна? Или совсем чужие люди? Шторы другие. А как внутри, интересно? Тоже, наверняка, всё иначе. Нестерпимо, прямо-таки до трясучки захотелось подняться.

Хлопнула пассажирская дверь.

— Мам, мы приехали?

— Почти. Смотри, Алекс, я здесь когда-то жила. Вон там, — указала пальцем наверх.

— Это твой дом?

— Ну, как сказать... — слегка замялась, но тут же усмехнулась: — Да нет, не мой. Я жила там временно, всего пять месяцев.

Но именно там был зачат ты...

— Ну, это совсем мало. А потом?

— Переехала.

— Куда?

Я погрызла губу, вспоминая, пытаясь почувствовать связь с тем временем... Слабо. Очень слабо. Больше накрывало трепетом от осознания того, что когда-то я ходила здесь дура-дурой, но считающей себя довольно-таки умной, а теперь показываю эти места своему сыну. Его сыну. Могла ли я тогда хотя бы представить это? Однозначно нет. И вот сейчас это было похоже на попадание из точки А в точку D, минуя В и С. Словно не было никакого между. И от этого лёгкий шок.

— Не важно. Просто в другое место, — наконец ответила я. — Ну что? Поехали в гостиницу?

Направилась не куда-нибудь, а в Интурист. Жаль не помню, какой номер был за Денисом, только этаж. Пятый.

— А я знаешь, что помню? — неожиданно сказал Алекс, когда мы выехали со двора белокаменки. — Из детства. Из очень раннего детства.

Интересно. Раньше он никогда не заводил такие разговоры.

— Что?

— Детскую площадку. Там горка была такая высокая, и я её боялся. Мне один раз приснилось, что я на неё залез, а слезть не могу, а ты уходишь. И я тебе кричу, чтобы ты подождала, а ты не слышишь меня, и я стал спускаться и упал, а она смеялась.

— Кто, горка?

— Угу. Я понимаю, что звучит как бред, но тогда было очень страшно. А ещё помню скамейку, она такая высокая была, и ты на ней сидела, а я не мог, но хотел. И я просто ходил возле неё туда-сюда... Она была полосатая, синяя с жёлтым.

У меня даже дыхание перехватило.

— Ты не можешь этого помнить, Алекс! Тебе тогда всего два года было.

— А я помню! У неё ещё внизу, под досками болт такой большой прикручен был, и я пытался его забрать, но не мог. И я, наверное, психовал из-за этого, потому что меня наказывали — закрывали в туалете. А там труба всё время гудела, и я думал, что это бабайка сердится. Знаешь, как страшно было! И ещё, мне казалось, что я никому не нужен.

— Какой ещё бабайка? — проглотив ком в горле, как можно беззаботнее улыбнулась я.

— Которым пугала тётка такая, толстая. Она ещё глаза синей губнушкой красила. Её все дети боялись. Надя звали, точно помню.

Я тоже помнила. Это была нянечка из дома малютки. И она действительно мазала веки жирными перламутровыми голубыми тенями. Вот только я не знала, что они были в форме помады, хотя и видела такие в Галантерейном, ещё на воле, в самом начале девяностых... Так значит, она пугала Алекса, двухлетнего малыша, бабайкой? И в сортире запирала? Сучка. А в лицо мне сюсюкала, думала, что я, как и Марго, блат у начальства имею...

— А ещё что помнишь?

— Ну... Тётеньку такую, с короткими волосами. Она очень худая была и у неё глаза были чёрные-чёрные. Она мне печенье давала.

Я взяла паузу, прежде чем ответить. По-другому никак. Слишком остро.

— Это твоя крёстная, Алекс. Маргарита. Она была моей очень хорошей подругой, а ещё — первым учителем по живописи и рисунку. И твоим, кстати, тоже. Она так балдела от твоих каракулей, ты бы видел!

— Крёстная, серьёзно? А где она сейчас?

— Не знаю. Так получилось, что... кхм... — слезы душили, — что жизнь нас развела. Что ещё помнишь?

— Тебя помню.

— Правда? И какая я была?

— Ну... Всё время грустная. И волосы под косынку убирала. И вообще много таких женщин помню, с косынками. Я иногда даже путал их с тобой. Один раз побежал навстречу такой и только в самом конце понял, что это не ты. А Надя засмеялась, и мне так обидно стало. Я упал на задницу и решил, что ни за что не встану...

— И что?

— Да ничего. Заперли, как обычно, в туалете. А я там, кстати, мыло лизал.

— Чего-о-о? Зачем?