Верность

Большие механические прессы вздрагивали от ударов, Крячко регулировал рычагами, Витька Ткач подкладывал полосовую сталь. Он был готов, кажется, залезть под пресс, чтобы посмотреть, как это из гладкого листа получаются такие интересные детали…

Семен покрикивал:

— Убери руки! Без пальцев хочешь остаться?

Несколько раз приходил Ефим. Брал детали в руки, измерял их штангенциркулем.

Скоро появился Иван Сергеевич, контрольный мастер, толстый и сонный на вид человек. Он тоже проверил детали и сказал:

— В порядке!

Ефим говорил ему:

— Ты предупреди контролера, чтобы проверил, как будут испытывать штамп. Если перекос, под таким давлением может погнуть плиту.

Иван Сергеевич позевывал, прикрывая рот ладонью.

— Ладно, ладно. Твое дело — сдать.

— А твое — следить за работой.

— Слушаюсь, — со скучной иронией уронил Иван Сергеевич.

Уходя, Ефим сказал Семену и Витьке:

— Кончайте да на собрание. А ты, Семен, предупреди мастеров, чтобы следили, не поломали. Главное, чтоб установили правильно.

Витька Ткач с удовольствием отметил:

— Ох, и въедливый наш бригадир! Никому покоя не дает!

Иван Сергеевич принял штамп. Сменный цеховой мастер был болен, начальник цеха — в столовой, поэтому Семен обратился к молодым слесарям, покуривающим у выхода:

— Ну, вы, орлы! Штамп сумеете установить?

— Хо-хо! Привыкать, что ли?

— Нет, вы лучше подождите начальника, без него не ставьте.

— Учи ученых!

И когда Семен с Виктором ушли, ребята дружно взялись за штамп.

— Некогда, ребята, ждать! Аварийный! Ставь!

Семен плохо слышал, что говорили выступающие на собрании рабочие. Он понял только одно: обсуждался пятилетний план. Семен перебирал в памяти строчки письма, размышлял о том, как будет оформлять документы, сдавать инструмент, прощаться с товарищами…

Нет, об этом он пока не хочет думать. В мыслях о том, как станет покидать цех, и о том, за какую работу примется по приезде к брату, Семен оставлял тревожную, неясную пустоту. А вот как он будет ехать по воронежской земле, как пойдут по обеим сторонам поезда знакомые места: река в темно-зеленых зарослях ивняка, желто-красные пятна цветов на лугу, справа, на взгорье, в сплошном кольце садов белые домики родного поселка, — обо всем этом Семен думал со сладким и нежным чувством. Полевая улица… Тихие тополя, синие самоварные дымки, голоса и звуки патефонов из открытых окон. Томительно-сладкие воспоминания затеснились в груди Семена, захотелось выйти из цеха, остаться наедине с собой. А завтра, с утра, не откладывая ни на минуту, — домой, домой… Какой он стал, брат? Кто из друзей-сверстников остался в поселке? Кто теперь работает директором спиртозавода и о каком Иване Ивановиче брат пишет, называя его «своим парнем»?

Крячко украдкой вытащил из кармана смятое письмо.

«Себе — побольше, государству — поменьше», — вспомнил он слова Ефима Трубникова и сразу встревожился.

Ну, нет, не на такую жизнь, конечно, идет Семен Крячко.

«А на какую?» — спрашивает строгий голос того Семена Крячко, которого привыкли видеть товарищи эти пять лет.

Тот, прежний Семен, неясный, скользкий, с какой-то почтительно-угодливой улыбкой, когда он только пришел в цех, смешался, забормотал что-то, исчез, и настоящий Семен выпрямился, отер лоб рукавом, сказал твердо:

«Найду другую работу… Пойду в цех…»

Прежний Семен Крячко выглянул, хихикнул:

«Ой, врешь! На легкое местечко метишь! Брось кривить душой!»

И исчез.

Крячко опустил плечи, наклонил голову:

«Опять… Уморился я… Отдохнуть надо…»

И — стих. Прислушался. Говорил Ефим Трубников.

— Я работаю на инструменте для штамповочного цеха. Обязуюсь сдавать сверх нормы два штампа.

Семен Крячко поднял голову. Ефим стоял у стола чуть поодаль от толпы, откинув голову немного назад, лицо его было весело и дерзко.

— Некоторые завозились: увольняться вздумали, — говорил он, — пусть уходят, по-моему! Не держим! Как ни трудно — обойдемся без них. Конечно, слесаря-инструментальщика сразу не подготовишь, но все равно — обойдемся! Это любителям длинных рублей к лицу рыскать взад-вперед, а мы можем здесь прекрасно устроиться. Что — город плох? Климат нехорош? Здесь все есть для человека! — Он помолчал и насмешливо прищурил глаза. — А некоторые, — он подмигнул в сторону немолодого хмурого человека в тюбетейке, мастера токарной группы, — некоторые, которым раньше все было недосуг, только здесь, я смотрю, семьей наконец обзавелись, и очень успешно. — Поздравляю, Яша!

Он не успел окончить фразу, как кто-то из толпы, кажется, Витька Ткач, ломким, мрачно-натужным басом протянул:

— С коровкой взял!

Рабочие дружно и одобрительно рассмеялись. Хмурый человек с укоризненной улыбкой покачал головой. Председатель собрания — сухощавый, с острой бородкой, старый токарь дядя Никита — погрозил Витьке пальцем. Ефим вдруг выпрямился ив наступившей тишине сказал отчетливо:

— Закрепляю себя за цехом до конца пятилетки!

Ему шумно захлопали, зашевелились, разноголосо заговорили.

— Кто следующий? — крикнул дядя Никита, наклоняясь вперед.

…Семен тихонько выбрался из толпы. После собрания Ефим Трубников около часа пропадал в штамповочном цехе.