Вернулся солдат с войны

Еще не успеют закрыться за тобой, восемнадцатилетним, металлические ворота части с крупными красными звёздами, с первых твоих шагов в Армии, сделанных еще не строевым и не с левой ноги, правильное понимание Боевого Братства прививается тебе всем укладом жизни. Прививается тем легче, и входит в тебя тем надежнее и глубже, что никакого другого, непохожего опыта ты еще нажить не успел и дурными примерами неиспорчен. Целых два года, твоих первых два года настоящей, взрослой жизни ты каждый день и в любую минуту наблюдаешь и соглашаешься: да, либо ты живешь по законам Боевого Братства, понимаешь их верно и без искажений, разделяешь их полностью, соответствуешь им всецело - либо опускаешься в чмыри и живешь не солдатом, а затраченным, всеми презираемым чмырём.

Либо доблесть, либо чмо - никакого другого выбора Армия для тебя не оставляет.

Это даже отдаленно не напоминает "юношеский максимализм".

Это взвешенная, веками проверенная и миллионами жизней оплаченная норма армейской жизни. Я жив, я дома - и это не моя заслуга. Именно Боевое Братство защищало и прикрывало меня два года, как и я защищал и прикрывал его всем что у меня при себе было и так, как меня научили. Для меня Боевое Братство - это так же понятно и естественно, как дышать или как то, что меня зовут Андрей. По-другому никак.

- Оденьте на него наручники, - старшой вышел из здания, куда ходил докладывать о том, что привез меня тепленького и вернулся к "буханке".

Один из моих "боевых братанов" вытащил из-за пояса "браслеты" и ловко защелкнул их на моих запястьях. Если минуту назад я потел в раскаленной солнцем машине и переживал за свой распоротый бок, то сейчас я переживал те же страдания в наручниках.

В одном "боевом братане" проснулись совесть и сострадание и он протянул мне бутылку лимонада:

- На, попей.

Должно быть вид у меня был сильно чмошный: жара, духота, температура, слабость, сочащийся, незаживающий бок. Не орёл я был в эту минуту, не орёл. Потный, мятый, как из параши вонючий.

Я открыл рот, чтобы отказаться, но из гортани излились только сип и клёкот - говорить я не мог. Слишком сильные и богатые по ассортименту чувства клокотали во мне и переживались мной. Почти такие же сильные как год назад в Талукане.

Гнев.

Возмущение.

Обида.

Недоумение.

Изумление.

Десятки чувств и переживаний бушевали в душе, колотясь изнутри в грудную клетку пульсацией сердца и сбитым дыханием.

- Меня, дембеля Советской Армии, посмели упаковать какие-то гражданские менты?

Это гнев.

- Стаскивать со смертного одра больного человека и запекать его, как кусок говядины, в воняющем бензином "газенвагене"?

Это возмущение.

- После того, как я совершил героический поступок и сильно повредился при этом, меня, вместо благодарности и санатория - в прокуратуру?

Это недоумение..

- Меня арестовали не какие-то там "просто менты", а мои боевые братья, видевшие то, же, что видел я, знающие всё то же, что знаю я, жравшие ту же кашу-парашу в учебке и тот же сухпай на операциях, глотавшие пыль тех же дорог, что проглотил и я, хватавшие ртом разреженный воздух перевалов, стрелявшие из того же оружия и по тому же врагу, плоть от плоти моей и кровь от крови моей?!

Это изумление.

Отнюдь не только эти пять пусть и очень сильных, но простых и понятных чувств звучали во мне. Во мне сейчас грохотала такая симфония чувств необъяснимых словами, что тот Вагнер, со своими валькириями и нибелунгами, ворочался в гробу и писал кипятком от потрясения глубиной моих чувств и силой переживаний

Бессильный говорить голосом, я помотал головой, отказываясь от лимонада.

"Да, я хочу пить. На улице жарко, а здесь душно. Я очень хочу пить. Но - не из этих

рук".

Придурки!

Сначала одевают наручники, а потом со всей любезностью предлагают лимонадик.

Придурки!

По два года отслужили в Афгане, а так и не поняли там ничего.

Придурки!

Они бы еще перед расстрелом мне свежую газетку почитать предложили.

Придурки!

Никакие это не "братья", а служебные овчарки. Не хватало мне ещё брататься со всякой псиной.

Легавые, мусора и придурки!

Из двери вышел какой-то взрослый мужик в рубашке с коротким рукавом и призывно отмахнул рукой к себе.

- Выводим, - подал команду старшой и двое "боевых братанов" поволокли меня из машины.

Если бы я сейчас был без наручников, если бы мне в голову пришла какая-нибудь отчаянная глупость, если я бы посчитал за наименьшее зло совершить эту глупость и раскидав охрану кинуться наутёк, обежать машину и, как через привычный, тысячекратно отработанный снаряд на полосе препятствий, перемахнуть через забор...

Я бы всё равно не смог бы сделать что-нибудь более отчаянное, чем встать, сесть, лечь или неспешно и нешироко шагнуть несколько метров.

Хворый я был.

Сильно хворый.

Совсем слабый.

Обидно слабый.

Сил хватало на то, чтобы не потерять сознание от слабости и еще вернее от потрясения тем положением, в котором я без всякой вины и против своей воли оказался нежданно. Сил хватало, чтобы контролировать себя - и только лишь.