Весь Мегрэ. Том 3

Здесь люди внезапно оказывались погруженными в какой-то обезличенный мир, где повседневные слова теряли свой привычный смысл, где самые обычные факты выражались в виде застывших формул. Черные одеяния судей, горностай, красная мантия прокурора усиливали впечатление от этой церемонии с ее неизменными ритуалами, где человеческая личность не играла никакой роли.

Впрочем, председатель Бернери вел заседание весьма терпеливо и объективно: не торопил свидетеля, не прерывал его, когда тот начинал путаться в ненужных мелочах.

Когда дела попадали в руки других судейских чиновников, Мегрэ не раз случалось сжимать кулаки от бессилия и гнева.

Даже сегодня он прекрасно понимал, что, давая показания, воссоздавал лишь какую-то безжизненную, схематическую действительность. Он говорил чистую правду, но не мог заставить присутствовавших почувствовать всю весомость фактов, всю их сложность, мельчайшие подробности.

Ему казалось необходимым, чтобы те, кто сейчас будет судить Гастона Мерана, сами ощутили атмосферу, царившую в квартире обвиняемого на бульваре Шаронн, так же, как почувствовал ее он.

Что он мог передать в двух-трех фразах?

Прежде всего, его поразил сам дом, в котором проживали супруги Меран, огромное количество жильцов, детей, окна, выходившие на кладбище.

По чьему вкусу были отделаны комнаты, выбрана меблировка? В спальне вместо настоящей кровати стоял угловой диван, обитый оранжевым атласом, а над ним возвышались полки.

Мегрэ пытался представить себе, как окантовщик, целый день проработавший в своей мастерской, в глубине двора, возвращается домой, в эту обстановку, напоминающую рекламу из иллюстрированных журналов: почти такое же приглушенное освещение, как на улице Манюэль, слишком легкая, слишком хорошо отполированная мебель, бледные тона обивки.

Но здесь же, на полках стояли книги Мерана, книги, купленные, вероятно, в лавчонках букинистов и с лотков на набережных: «Война и мир» Толстого, восемнадцать переплетенных томов «Истории Консульства и Империи» в старом издании, от которых пахло заплесневелой бумагой, «Мадам Бовари», книга о диких животных, а рядом — «История религии».

Сразу можно было понять, что здесь живет человек, занимающийся самообразованием. И в той же комнате стопкой лежали дамские журналы, пестрые иллюстрированные еженедельники, киножурналы, популярные романы, все, что, несомненно, составляло духовную пищу Жинетты Меран, равно как и лежащие возле проигрывателя пластинки с названиями сентиментальных песенок.

Как они проводили время по вечерам и в воскресные дни? О чем говорили? Что делали?

Мегрэ понимал также, что он не может в нескольких фразах показать подлинный облик Леонтины Фаверж и ее квартиры, куда в былые времена тайком приходили почтенные отцы семейств, люди с солидным положением, которых прятали друг от друга за тяжелыми шторами.

«Я невиновен. Когда я пришел, они обе уже были мертвые».

В зале суда, битком набитом людьми, как в кинотеатре, эти слова прозвучали, как ложь с отчаяния. Ведь для публики, знавшей о подробностях дела только из газет, равно как и для присяжных, Гастон Меран был убийцей, который, не колеблясь, расправился с четырехлетней девочкой, — сначала попытался удавить ее, но потом, озлясь на то, что она все еще не умирает, задушил ее шелковыми подушками.

Еще не было и одиннадцати часов утра, но те, кто находились в зале суда, сохранили ли они ощущение времени, думали ли о своих личных делах? Среди присяжных был продавец птиц с набережной Межиссерн, и хозяин небольшой слесарной мастерской, работавший с двумя подручными.

Была ли у кого-нибудь из них такая жена, как Жинетта Меран? Был ли среди них человек, который, приходя с работы домой, читал такие книги, какие читал обвиняемый?

— Продолжайте, господин комиссар.

— Я попросил его рассказать мне, как он провел время двадцать седьмого февраля после полудня. В два часа, как обычно, он открыл магазин и повесил табличку с просьбой обращаться в мастерскую. Возвратясь на свое рабочее место, он изготовил довольно много рамок. В четыре часа Меран зажег лампы в мастерской и вышел, чтобы осветить магазин. Он уверяет, что сидел в своей мастерской, когда в начале седьмого услышал во дворе чьи-то шаги. Потом кто-то постучал в окно. Это был старик, которого, как утверждает обвиняемый, он видел впервые. Старику понадобилась плоская рамка в романтическом стиле, размером сорок на пятьдесят пять сантиметров, для итальянской картинки, написанной гуашью, которую он недавно приобрел. Меран показал ему багеты различной ширины. Справясь о цене, старик удалился.

— Вам удалось найти этого свидетеля?

— Да, господин председатель. Но только через три недели. Это оказался некий Жермен Ломбра, учитель музыки, живущий на улице Пикпюс.

— Вы его допрашивали?

— Да, господин председатель. Он утверждает, что действительно, как-то вечером, после шести часов, заходил в мастерскую Мерана. Он случайно проходил мимо, увидел в витрине рамки и вспомнил, что накануне купил у антиквара неаполитанский пейзаж.

— Он вам сказал, как был одет Меран?