Весь сантехник в одной стопке

В тот день я переосмыслил своё поведение и отрёкся от педагогического терроризма. Картина сейчас хранится с тремя тысячами других шедевров. Мы одолели «пятью-пять» и того гляди двинемся дальше.

– Из вас бы вышла отличная мать! – сказала Катя.

– Мать из меня неполноценная. Я не могу показать на себе, как правильно модничать и раздражаться, если нечего надеть на утренник. Петь в расчёску перед зеркалом, кстати, они тоже научились без моего участия.

– Хорошо, я дам вам несколько уроков, – сказала Катя и похлопала меня по плечу.

Ещё я от женщин нахватался вот чего: знаю, что ничего не выйдет, – и всё равно надеюсь.

Отъезд

* * *

Некрасову на фестивале присудили второе место среди мужчин. Остальные участники оказались ещё хуже. В честь триумфа устроили вечеринку. Алёша выпил, раскраснелся. Уселся на один с Катей диванчик, положил ладонь ей на колено. Катя шевельнула бровью, но руку не убрала. Я встал, хотел уйти.

– Не-не-не! Сева, ты должен это услышать! Обалдеешь! – крикнул Некрасов. Пришлось сесть и смотреть, как эта сволочь лапает моё её колено.

Некрасов рассказал волнующую сплетню. Член жюри Н. переспала с худруком из Саратова, и первое место уплыло бездарному актёру П. Все прогрессивные театралы негодовали. К Алексею подходили многие, человека три, возмущались страшной несправедливостью. Ясно же, что П – ничтожество. Одна молодая актриса даже обещала уйти от мужа, чтобы разделить с Алексеем его боль.

– Не поняла, она из жалости или от восторга тебя захотела? – спросила Катя.

– Ага! Ревнуешь! Напрасно. Ты для меня самая прекрасная! – Алексей попытался поцеловать Катю в шею, довольно неуклюже.

– При чём тут ревность?

– И отчего это мы такие дикие сегодня? – спросил Алексей.

– Я обычная. А некоторым, кажется, лавровый венок натёр макушку.

– Завидовать чужому успеху некрасиво. Театральная сцена капризна. Одних она любит, других не принимает. Ничего не поделаешь. Актёр – это судьба. Этому в институте не научат.

Катя встала и пересела в отдельное кресло.

– Очень жарко под твоим нимбом, – сказала она.

– Понятно. Две недели самостоятельных прогулок не прошли даром. С глаз долой – из сердца вон.

– При чём тут сердце?

– Действительно, при чём? Разве у шалавы может быть сердце?

– Это я шалава?

Тут все вскочили. Раппопорт кричал: «Друзья, друзья, давайте успокоимся». Семён Борисович взял Некрасова за руки, горячо говорил: «Ну нельзя же так, нельзя». Пунцовая Катя надвигалась на Некрасова, держа чайник наперевес, как ударный инструмент.

– Это я шалава? А ну, повтори! – говорила она условно-спокойным тоном. Некрасов прятался за Семёна Борисовича, повторяя:

– А чего ты заводишься? Чего ты заводишься?

Прованс нас изменил. Мы стали настоящей французской семьёй. Катя разрешила Некрасову себя лапать. Значит, в чём-то он прав. Вот пусть и разбираются.

Я быстро бросил в рот виноградину, встал и вышел. Погулял по саду, посетил кухню, намазал бутерброд, заварил чаю. В гостиной горячо спорили. Наша история закончена. Ночью я уеду домой. Я пошёл в свою спальню и лёг на кровать в одежде. Уеду. Нынче же. Душ приму в мотеле, по пути. Вот только посплю час.

Сначала любой потолок кажется чистым. Потом из неровностей и теней проступают лица. За неделю в этой спальне я научился видеть восемь физиономий. Прямо надо мной мужчина с крупной челюстью, в углу заплаканная женщина, возле окна человек-рыба. Когда призраки не слоняются по дому, то висят на потолках размытыми портретами.

Я задремал. У меня прекрасная, крепкая психика. Я могу заснуть в любой миг, после самых яростных неприятностей. Достаточно лечь – и всё. Процессор отключается. Если, конечно, ко мне в комнату не будут врываться. И сопеть. Дверь распахнулась. Не хотелось открывать глаза. Да и кто мог войти, только Раппопорт. А его мне видеть не хочется.

– Кеша, я её люблю. А ты мудак. Выйди и закрой дверь. Я посплю и уеду. Проскочу до Швейцарии без жары и пробок.

Кеша молчал. Я говорил, не открывая глаз:

– Но ты был прав. Надо бежать. Пока не втрескался насмерть. Как там наши голубки, кстати, уже дерутся?

– Они боятся настоящей драки, – сказала Катя. Я вскочил.

– Ты открываешь дверь совсем как Раппопорт. Могла бы кашлянуть для порядка.

– Богатой буду. Отвези меня домой. Не хочу лететь в одном самолёте с этими.

Катя сердитая. Красивая.

– Конечно, поехали.

– Можем сейчас?

– А как же Лёша?

– Ты хочешь ехать с Лёшей?

– Катя. Милая. Если ты наденешь мои твои любимые джинсы с дырами, я понесу тебя на руках. Все две тысячи пятьсот тридцать семь километров.

– Я надену шорты, если пообещаешь не носить меня на руках.

– Обидно, конечно. Через полчаса у ворот?

– Через две минуты. Если опоздаешь – уеду на автобусе.

Мы встретились на втором этаже. Вероломная Катя напялила самые глухие свои брюки. А я ведь не шутил. На лестнице встретили Некрасова. Вилла не настолько велика, чтобы удрать незамеченным.

– Вы куда? – спросил он недоверчиво.

– В магазин.

– С чемоданами? Я с вами!

Он не стал ждать отказа, побежал собираться. Мы пошли быстрей, во дворе встретили Раппопорта. Кеша ничего не сказал. Сам всё понял.