Веселые будни

«Эй, вы, голубчики!» - опять восклицает Пыльнева, a в ответ ей Тишалова с Ермолаевой начинают ржать и брыкаться задними ногами. Доскакав до окна, они поворачивают и чуть не наталкиваются на батюшку, A он себе стоит около стола, подбоченившись одной рукой, ничего не говорит и так смешно смотрит.

В ту же минуту «кони» разбегаются, Пыльнева хватает свои совсем рассыпавшиеся волосы, вскрикивает «ах», закусывает губу и стремглав летит на место. Класс сперва старается не смеяться, все фыркают, уткнувшись носами в платки, передники или ладони, но не выдерживают, и со всех углов раздается хихиканье.

- «Ну, красавицы, разодолжили, нечего сказать», - говорит наконец батюшка. «В коней ретивых, изволите ли видеть, преобразились! A ну-ка, коники, может, пока мы молитву-то совершим, вы в коридорчике погуляете, свои буйные головушки поуспокоите, a боярышне Пыльневой не завредит и кудри-то свои подобрать, больно уж во время скачек поразметались».

Все три, как ошпаренные, выскакивают из класса и летят в умывальную. Дежурная, Леонова, начинает читать молитву пред учением; но это выходит не молитва, a грех один: всем нам смешно, Леоновой тоже, и та, доехав кое-как до половины молитвы, вместо второй приставляет окончание «после учения». Опять фыркают. Тогда батюшка сам читает всю молитву сначала, крестится и садится на место.

Как только мы уселись, дверь открывается и входят наши три изгнанницы, красные, пришибленные какие-то и необыкновенно гладенько зализанные.

«Батюшка, пожалуйста, не говорите, не жалуйтесь… Мы больше никогда… Пожалуйста…» - слышится со всех сторон.

- Не жалуйтесь - ишь чего выдумали! Они тут себе кавалькады на батюшкином уроке устраивают, a батюшка «не жалуйся».

«Ну, батюшка, ну милый, мы никогда, никогда больше не будем!..»

- Тото «милый», да выто не милые, - вот беда.

- Мы тоже будем стараться. Пожалуйста», ноет весь класс.

- Ну, ладно, вот мы сейчас девиц-то этих лихих к ответу вытребуем, будут хорошо знать, так и быть не донесу по начальству, a нет… Ну-ка, Лизочка Ермолаева».

И Ермолаева, и Тишалова, и Пыльнева, все три еще за новую четверть не спрошены, a потому, понятно, урок знают.

«Ну, ваше счастье», говорит батюшка: «а только впредь что бы подобного ни-ни»

Ну, конечно все обещают.

Так и не пожаловался. Попинька наш честный.

После уроков оделась я, спускаюсь вниз, - что за диво? - Глаши нет, a обыкновенно она ни свет, ни заря приходит, чтобы с другими горничными поболтать. Вышла на крыльцо, посмотрела направо, налево, - нет как нет. Я рада радешенька, - одна пойду, никогда еще в жизни одна по Петербургу не ходила, a теперь как большая, сама. Лечу к Любе.

«Вместе, говорю, пойдем - одни, понимаешь ли? - одни!»

Ей-то не привыкать стать: за ней никогда и не приходят; ну, так она не очень-то и поняла, чего я радуюсь. Только выходим, смотрим, и Юлия Григорьевна с лестницы спускается, a обыкновенно она позднее нас уходит; тут же, пока я Глашу искала, да то, да ce, и Юлия Григорьевна уж готова. Подумайте, нам с ней вместе довольно большой кусок по одной дороге идти пришлось.

Являюсь домой, звоню, открывает кухарка. Ральфик виль-виль хвостиком, рад. Смотрю, что такое? В прихожей на вешалке папочкино пальто и шапка, a обыкновенно его в это время никогда дома не бывает.

«Дарья, отчего папа дома, a Глаши нет?»

- Тише, говорит, барышня, тише, маменьке что-то неможется, вот Глаша за барином в управление бегала, a теперича в аптеку полетела,

«Мама… Мамочка нездорова! Господи, да что же это!»

Я лечу через гостиную прямо к ней, но в дверях наталкиваюсь на папу.

«Тише, Муся, ради Христа тише. Мамочке было очень, очень плохо, теперь, слава Богу, опасности никакой, но ей нужен покой, полный, полный покой; если она сможет хорошо, крепко заснуть, то через два-три дня будет совершенно здорова, нет, - болезнь протянется гораздо дольше».

- Папочка, только одним глазком взглянуть, - молила я.

«Нет, деточка, не сейчас… Потом, потом вместе пойдем».

Он обнял меня, повел свой кабинет, сел на тахту, забрал меня к себе на колени и стал объяснять, что случилось. У мамочки с утра страшно болела голова, как это с ней иногда бывает, вот она и хотела взять порошок… На «ипе» какой-то, не помню, да вместо этого по ошибке взяла другую коробочку, где был морфей, кажется, a это страшный-страшный яд, - вообще мамочка же его совсем не переносит, даже если и чуть-чуть взять, a она много глотнула и отравилась. Глаша, молодчина, догадалась за доктором сбегать и за папой; теперь, говорят, опасности нет.

После обеда папочка повел меня на цыпочках к мамусе. В комнате было совсем почти темно, и мамочка лежала не как всегда, свернувшись кренделечком, a вытянулась прямо на спине; только лицо её было повернуто в нашу сторону, бледное-бледное, точно голубоватое, такое жалкое личико, что мне что-то сдавило в горле и я стала всхлипывать.

«Муся, Мурочка, не плачь: мамочку испугаешь, a ей вредно волноваться», - шептал папа.