— Не спите, глаза мои? Все мои болячки вам! — злился он, измаявшись от бессонницы. — А ну-ка, убирайтесь отсюда вон, идите пахать!
Дед поднялся с постели, надел свою одежду и, шатаясь, вышел из комнаты. Бабушка крепко спала и ничего не слышала.
Но на этом не кончилось. Бессонница его совсем одолела, и однажды ночью меня снова разбудило бурчанье деда.
— Опять вам не спится, чтоб вас землёй засыпало! Убирайтесь хлев чистить!
И дед снова поплёлся в ночи, едва передвигая ноги. И пошло и пошло! Просыпаюсь утром — где дед? — Ушёл в полночь в виноградник! Просыпается бабушка — его и след простыл! Воспользовавшись лунной ночью, пошёл дрова пилить! Словом, дел у бедняги всё прибавлялось.
Так он наказывал свои глаза, мешавшие ему уснуть. А я уж и не знал, кого больше жалеть: бедного дедушку или его упрямые глаза.
Каменная глыба и воркотня стариков
Вот, оказывается, какова она, старость! Постоянная бессонница деда привела к тому, что у старика начали дрожать руки и ноги. Теперь у него не было сил подниматься высоко в горы, и вскоре, окончательно измучившись, он слёг в постель. Самым большим мучением было для него то, что он и заснуть-то не мог, и с кровати слезть был не в состоянии. Бабушка Гванца ни на минуту не отходила от изголовья больного. А мой отец в это время работал где-то на стороне.
Однажды в воскресное утро мама надела новое платье. Дед заметил и спросил её:
— Куда собралась, невестка?
— В Они.
— Что тебе там надо?
— Может, сыну на ярмарке сандалии куплю.
— Так ведь отец ему недавно прислал, когда ж это он успел их износить?
— Не знаешь разве мальчишек? Бегают как волки. Тут не только сандалии, но и железные каламани не смогли бы выдержать.
— Но ведь он всё время босиком бегает! Когда же он успел их порвать?
— Значит, я выдумываю?
— А ну-ка, взгляни мне в глаза. А! Видишь? Правда, память моя уже слаба стала, но всё же я хорошо помню, что ярмарка в Они бывает только по пятницам. Не ходи! Сколько раз я должен вам твердить: никаких докторов мне не надо. Самое большее, что они сделают — дадут выпить какой-нибудь отравы, от которой тошно сделается. Ты лучше возьми этот кувшинчик, спустись в погреб и зачерпни мне винца из малого чана. Уж лучше этого лекарь наверняка ничего не пропишет.
Мама взяла кувшин и встряхнула его:
— Отец, ты и это ещё не допил…
— Это вы, женщины, допивайте, а мне неси холодненького. Знаешь поговорку: хорошо, когда сердце тёплое, а вино холодное?
После этого мама ещё несколько раз порывалась сходить за врачом, но дед по-прежнему не пускал её.
— Послушай, детка, — сказал он ей однажды, — давай я тебе лучше вот что расскажу: в юности я учился столярному делу у деда Беко. Нередко он отправлялся в Гурию и Мингрелию и брал меня с собой. Бывало, если не находилась работа по душе, то мы не пренебрегали любой другой работёнкой. Помню, как-то гурийцы мотыжили на кукурузном поле. В это время идут двое путников и просят у них воды напиться. Гурийцы подали им кувшин вина Чхавери, а потом и отобедать пригласили. Тогда один из путников спросил их:
— Что это у вас, чан в поле зарыт?
— Нет, — ответил гуриец, — куда бы мы ни шли, мы всегда берём с собой кувшин вина.
Старший путник многозначительно поглядел на младшего и заметил:
— Пойдём обратно, в этом краю нам делать нечего, у них свой лекарь всегда рядом. Так вот, дочка, понятно тебе, к чему я клоню?
— Тут и понимать нечего, — ответила мама и отправилась в погреб.
После этого разговора кувшин с прохладным вином постоянно стоял у изголовья больного. Дед любил повторять, что кусок застрянет у него в горле, если его не смочить вином: он и до болезни не прочь был им побаловаться. А теперь и вовсе решил, что вылечить его сможет только вино. Он считал его лучшим лекарством от всякой хворобы, и, на самом деле, вино ему как будто всегда помогало, и он быстро выздоравливал. Но на этот раз он совсем расхворался. Лишь в самом конце августа ему стало немного легче. Он сильно похудел, ослаб и с трудом держался на ногах, но, опираясь на палку, всё же вышел во двор. Свежий воздух пошёл ему на пользу: у старика появился аппетит, и он вскоре заметно окреп.
— Теперь ты, как кремень, неправда ли? — спросил я его, чтобы несколько приободрить.
— Эх, детка, это уже точно, что старость не радость! Стою на ногах — сесть трудно, сижу — встать не могу. И кому я теперь нужен такой? Казалось бы, лучше совсем не жить, но что поделаешь? Сердцу приятно это благословенное солнце, жаль с ним расстаться!..
Я не помнил случая, чтобы дед жаловался, мне от души стало жаль его, и я, расчувствовавшись, поддержал его под руку.
Однажды вечером наш дед пропал. Мы бросились и туда, и сюда — нет его нигде и всё тут.
— Ой, горе мне, — перепугалась бабушка, — может, болезнь измучила его и он решил утопиться в Риони? Да, да! Так и есть, недаром он давеча мне говорил: если помру, расходов у вас никаких не будет, я сам себя схороню! Ох, горе мне, не иначе, как утопился он, несчастный!
— Бабуля, а арбы-то во дворе нет! — осенило меня внезапно.
Я бросился в стойло — волов там тоже не оказалось.