Веселые ребята

Товарищ из роно удовлетворенно крякнул и посмотрел на Орлова так, как молодая, только что родившая мать смотрит на своего первенца.

— Мы ничем не хуже твоего англичанина, Лена, — спокойно сказал Орлов, — и то, что у нас нет замшевых курток и мы не бросаемся направо и налево фунтами стерлингов, не делает нас глупее. Но мы счастливы тем, что живем в стране, которая готова пойти на любые жертвы, лишь бы спасти мир от ядерной катастрофы. Как ты думаешь, Лена, стоит ли ядерная катастрофа замшевых курток?

Аленина наклонила шею, опоясанную несвежим кружевным воротничком.

— Не стоит нами бросаться, Лена, — сказал Орлов, — мы надеемся, что у нас будет возможность доказать не только тебе, но и всем, что мы не просто так родились и не просто так носим имя советских комсомольцев. И наша Родина еще убедится в том, что мы ее достойны.

На собрании постановили вынести Лене Алениной выговор по комсомольской линии за поведение, не совместимое со званием советской комсомолки, и тут же послать англичанину Питеру совместный ответ от имени двух восьмых классов — «А» и «Б». Чтобы просто и ясно объяснить ему, что для девушки, родившейся в Советском Союзе, одна только мысль расстаться со своей Родиной подобна смерти. И гораздо страшнее, чем смерть.

— Не надо, — хрипло сказала Аленина, когда ответ манчестерскому Питеру был написан. — Не надо вообще отвечать. Он же не знал.

Людмила Евгеньевна только махнула рукой, и письмо, которое от первой до последней буквы вывела своим прекрасным хрустящим почерком Карпова Татьяна, было положено в конверт, туго заклеено и в тот же самый день опущено в синий почтовый ящик.

И в тот же самый день товарищ из роно сказал директрисе Людмиле Евгеньевне, что из этого парня, ну, из этого — как его фамилия-то? — который вывел Аленину на чистую воду, будет толк. Настоящий. Кто теперь секретарь вашей комсомольской организации? А-а-а… Ну, все равно ведь скоро перевыборы, так? Ну, и нужно этого выбрать, как его? Который сегодня вывел эту — как ее? — на чистую воду.

Сначала широкоплечий и сильный Орлов чувствовал, что совершает над собой насилие. Особенно тогда, когда писали товарищу Гамалю. Он видел, как переглядывались Лапидус и Соколова, как у князя Куракина дергалась левая щека. То ли от удивления, то ли от пьянства. Он отвернулся от князя Куракина и решил лучше посмотреть на свою Томку. В ее преданные бараньи глаза. Что ему, в конце концов, князь Куракин и Володька Лапидус? Они хотят быть чистенькими, плевать. А он немножко запачкается, но зато будет гулять по Трафальгарской площади. Проверять свои наручные по Большому Бену. Сколько там натикало? Не пора ли уже в ресторан? Подкрепиться кровавым ростбифом? Супом из свежей спаржи? Он не очень представлял себе, какая она есть, эта спаржа, но слово ему нравилось. Оно блестело и пощелкивало во рту. Свежей спаржи, пожалуйста. А Куракин будет трястись в подворотне вместе со своим длинношеим папашей и еще двумя-тремя алкашами, разливать мутную водку по нечистым кружкам, размазывать огуречный рассол по небритому подбородку. Ладно. Просрал ты, князь, свою жизнь, а она у человека одна, другой не будет, так что извини-подвинься, княже, не тряси щечкой.

Ненависть подступала к горлу молодого Орлова, когда он думал, что Куракин и Лапидус хотят остаться чистенькими и будут смотреть на него с удивлением всякий раз, когда придется выступать на комсомольском собрании. А он — да! — собирался выступать еще и еще. Он чувствовал, как глубоко внутри что-то вдруг расстегнулось, будто молния на куртке, и вывалило наружу совсем другого, почти незнакомого ему самому Геннадия Орлова. Этот другой Геннадий Орлов оказался гладким, без единой волосинки, и со всех сторон смазанным густым рыбьим жиром. У него был настойчивый голос, плоские чистые ногти на руках и ногах и с левой стороны, под мышкой, поближе к сердцу, лежал мешочек со злобой, сухой и горячей, как нагретые солнцем опилки. Все было нипочем этому гладкому Геннадию. Только бы ему не мешали. Никто. Ни князь, ни Лапидус, ни любовь к узкоглазой Чернецкой, которую он ненавидел. Ни другие, такие же, как он, — гладкие, без единой волосинки, с настойчивыми голосами. Их было много, и они все хотели поесть свежей спаржи. Спаржа ярко зеленела на белом блюде посреди туманного Лондона. Большой Бен отмерял секунды ее недолгой растительной жизни.