Весенная пора

— Отсюда и досюда хорошенько перепиши и переведи на якутский. Завтра спрошу, — и он положил перед Никитой раскрытую книгу.

Утром Бобров пришел усталый, побледневший. Он выпил стакан горячего чая и сказал старушке Рахиле:

— Пусть Никита через два часа разбудит меня.

В ту ночь восставший народ под руководством ревкома захватил городской телеграф и телефонную станцию. Днем по городу распространился слух: городская дума сложила с себя власть и передала ее якутскому комитету общественной безопасности во главе с товарищем Петровским.

Опять появились на заборах и стенах домов листовки губернатора барона Тизенгаузена, призывающие народ успокоиться, не устраивать собраний, не выходить из рамок. Говорили, что господин губернатор приказал захватить телеграф и телефон вооруженной силой. Но солдаты гарнизона перешли на сторону революции, и некому было выполнить его приказ.

Говорили еще, что губернатор для борьбы с большевиками просил выслать войска из Иркутска. Но так как телеграф находился в руках большевиков, телеграмма губернатора не была отправлена.

— Приехал Серго!.. Приехал Григорий Константинович!.. Товарищ Орджоникидзе в Якутске!.. — быстро разнеслась по городу весть.

Сразу по приезде Серго выступил на многолюдном митинге перед домом, где тринадцать лет назад царская власть совершила одно из своих злодеяний. Стены этого большого дома, стоявшего на краю площади, до сих пор напоминали о тех днях множеством черных пулевых пробоин. В 1904 году здесь выдержали жестокую многодневную осаду пятьдесят шесть героев — ссыльных революционеров. Подняв красное знамя свободы, они оказали царским солдатам отчаянное вооруженное сопротивление.

Никита вспомнил, что талбинский поп однажды в церкви назвал этих революционеров разбойниками, захотевшими перебить всех честных людей города. И еще он вспомнил, как в ответ на это грозно прозвучали слова Ковшова: «Ложь!.. Разбойники — это вы! Еще взыщется с вас за кровь этих прекрасных людей!»

Сбылись его слова!

Каждое слово горячей речи Серго обжигало сердце Никиты ненавистью к буржуям и любовью к замученным, но не сдавшимся революционерам.

«Как бы радовались они, если бы дожили до сегодняшнего дня! — думал Никита, глотая подступающие к горлу комки. — Вылезти бы им тогда незаметно через задние окна, подползти сбоку к охране и застрелить прежде всего офицера…» Он, Никита, не знал, что дом был осажден со всех сторон.

Никита не пропускал ни одного собрания, ни одного митинга.

Он был и на многолюдной демонстрации, заполнившей всю Соборную улицу. Рядом с Ярославским, которого Никитка в душе давно уже считал своим хорошим знакомым, теперь заискрился, засверкал огненным словом и счастливыми прекрасными глазами радостно возбужденный рыцарь революции Серго Орджоникидзе. Народ двигался к губернаторскому дому с красными полотнищами, на которых было написано: «Долой губернатора!», «С корнем вырвем остатки кровавой царской власти!»

Губернатор вышел на крыльцо в окружении полицейских и обещал дать ответ народу через три часа.

А через три часа барон Тизенгаузен и полицмейстер Рубцов в форме и при всех орденах и регалиях появились в переполненном зале клуба приказчиков.

В краткой пламенной речи Орджоникидзе обрисовал положение государства. Потом, обращаясь прямо к губернатору, потребовал, чтобы тот сложил свою власть перед победившим народом.

Губернатор просил дать ему время, пока, как он говорил, «жизнь не войдет в колею». Кроме того, он заявил, что слухи о событиях, развернувшихся в центре, могли быть преувеличенными, что он еще не получал никаких указаний и не может нарушить присягу и уйти с занимаемого поста.

А по залу неслись крики:

— Долой царского губернатора!

— Да здравствует свободная Россия!

Когда губернатор закончил свою несвязную речь, опять заговорил Серго. Он сказал, что, несмотря на все усилия барона Тизенгаузена и его приспешников удержать власть, Якутия не останется нетронутым островком, когда по всей России уже свергнуто самодержавие. Серго объявил, что барон Тизенгаузен понесет ответственность за каждую пролитую каплю крови.

И снова зал огласили крики:

— Долой губернатора!

— Долой полицию!

— Да здравствует свободная Россия!

Полицмейстер Рубцов даже побагровел от волнения. Он то и дело поглаживал свои жесткие, стриженые «под ежик» волосы, подергивал острые усы и, склоняя длинное туловище к маленькому губернатору, что-то шептал ему. А когда крики и аплодисменты достигли наибольшей силы, было видно, что он едва удерживается, чтобы не вскочить и не закричать на весь зал.