Весенная пора

— Погодите! — раздраженно прервал его Тишко и привстал, но тут же снова уселся. Он провел рукой по своей лысеющей голове и, уже теряя самообладание, словно куда-то под стол буркнул — Я спрашиваю: кто сейчас в Якутске главный руководитель?

— Главный руководитель по Якутску и по всей Советской стране — Владимир Ильич Ленин!

— Ленин! — отчетливо повторил неподвижно лежавший у стены Трынкин, и от его голоса все вздрогнули. — Молодец, Кукушкин! — крикнул он, твердо произнося слова: — Ленин, партия!

— Понял, товарищ! — радостно крикнул Кукушкин и шагнул в сторону Трынкина, но тут же оказался в кольце направленных на него винтовок.

Остановившись, он, словно в раздумье, повел могучими плечами.

Тишко сорвался с места и крикнул:

— Не знал я, что ты такой… что ты… Расходитесь все!

— А я давно знал, что ты подлец! — ответил Кукушкин ему вслед и спокойно уселся на скамью.

Вскоре арестованных вывели. Мончукова и Трынкина, еле живых, волокли за руки. Потом, пугливо озираясь, выбежал Угаров. Кукушкин вышел последним. Он остановился на крыльце и огляделся по сторонам. Дрогнули и поднялись направленные на него дула.

Кукушкин, расправив широкую грудь сошел со ступенек. Бандиты попятились от него. Но в этот момент Губастый спрыгнул с крыльца, и никто даже опомниться не успел, как он обеими руками глубоко всадил Кукушкину в спину кинжал и отскочил в сторону. Великан как бы удивленно обернулся с торчавшей между лопаток рукоятью и плюнул Луке в лицо. Хлопнул выстрел. Это Тишко выстрелил в него из нагана в упор. Кукушкин покачнулся, медленно упал на одно колено и, перегибаясь через спину, в судорожном напряжении вытянул сжатую в кулак руку с обрывком проволоки. Тут же подскочили два солдата и выстрелили ему в грудь.

Остальных подсудимых поволокли в лес. Лука осторожно обошел тело Кукушкина и, выдернув у него из спины окровавленный кинжал, зашагал следом за арестованными.

Гулко ударил колокол, и звон его, все ширясь, разнесся по окрестным лесам, сзывая народ в церковь. Солдаты заторопились на молитву.

А люди, ошеломленные и измученные всем, что им пришлось увидеть, безмолвно расходились по домам.

По наслегу стали проводиться, неизвестно кем и созываемые, народные сходки, откуда в штаб поступали неумело составленные петиции, требующие освобождения заключенных.

Смысл их был прост.

Ляглярин не виноват, если сын его ушел к красным: все слышали, как Егордан с женой уговаривали Никиту остаться в. наслеге. Не виноват и Гавриш: он убежал тогда от Луки и Тишко потому, что никогда не видал, как человек убивает человека; парень ведь сам рассказал про Сюбялирова, о том, что тот проходил через зимовье. И ревкомовца Найына зря обвиняют: его выбирал наслег, а все, что он делал, он делал, по приказу советской власти, ослушаться которой не мог. А уж старый сторож Тосука совсем ни при чем: за свою жизнь он привык охранять всякое имущество, будь то церкви, школы или ревкома; а если он и плакал на похоронах Эрдэлира, так кто же тогда не плакал? И еще слепого Николая, сына Туу, тоже следует отпустить: никогда у него не было земли, а тут бедняцкий комитет предложил ему участок, он-то не мог видеть, чью землю ему дают. Грозился же он только одному старику Сыгаеву, который сам его нехорошо обидел когда-то… Или за что вдову Эрдэлира Агафью взяли? Когда она выходила замуж, Эрдэлир еще не был в ревкоме.

Такие же ходатайства поступали и в другие штабы. Народ в наслегах был явно возбужден. И вот белые нашли выход. Они стали обмениваться арестованными, чтобы не казнить на своей территории жителей данного наслега. Зато уж прибывшие в порядке обмена из других краев были обречены на неминуемую смерть. Местному населению теперь говорили, что ничего не поделаешь, приходится выполнять приговор другого штаба, приславшего арестованного сюда. И каждый вечер в лесу, за школой, раздавались залпы, и черный дым от костра, на котором сжигали трупы расстрелянных, поднимался над полуобвалившейся ямой возле какого-то заброшенного лесного жилья.

Лука выпустил на поруки наслежного общества лишь Василия Тохорона и слепого Николая, сына Туу. Что касается Егордана и Гавриша, то освободить их он отказался, но обещал не отправлять обоих в другие наслеги, а держать здесь: днем — на черной работе, ночью — под замком. Относительно Найына, старика Тосуки и Агафьи Лука объявил, что ходатайство, к сожалению, запоздало, всех троих затребовал другой штаб и они уже отправлены туда.

Выяснилось, что их в Нагыле расстрелял Михаил Судов. Допрос вела жена его Анчик, прекрасно знавшая людей с Талбы.

Впоследствии имена героически погибших были включены в список ревкомовцев, замученных нагылскими бандитами, и обозначены на трехгранном обелиске с красной звездой, воздвигнутом на месте расстрела.

Удивительно похожий на отца маленький сын Агафьи, которого все звали Дмитрием Дмитриевичем, а втайне — маленьким Эрдэлиром, в первый же день ареста матери был взят на попечение тремя семействами, проживавшими сейчас в маленькой дулгалахской юрте Лягляриных.