Весенняя пора

Чашка, налитая для Никитки, стояла на столе, маня его узором из золотых листьев. На тарелке лежали вкусные оладьи…

Мальчик бесшумно шмыгнул во двор и побежал по льду Талбы домой.

Много прошло тревожных дней и ночей, много было положено труда на лечение больного животного. Лягляры и не упомнят, сколько раз поднимались они с тяжелыми ведрами по крутому берегу Талбы, чтобы напоить вола, К его больному колену прикладывали горячие припарки, кормили его самым лучшим сеном. А вол все хромал.

Изредка наезжал Павел Семенов. Вот и сегодня не заглянув в юрту, он прошел прямо к больному волу.

— Здравствуй, Павел, — стараясь улыбнуться, произнес взволнованный Егордан.

Семенов не ответил на приветствие, лишь на ходу осведомился:

— Как вол?

— Будто получше ему, — поспешно заверил Егордан.

— «Будто»! — передразнил его Павел.

Он важно стоял около своего вола, скрестив на груди руки и выставив ногу вперед. Ляглярины следили за выражением его лица и с трепетом ждали, что он скажет, но Павел резко повернулся всем корпусом и направился к изгороди.

— Что будем делать, Павел? — решился спросить его Егордан.

Павел пролез между жердями изгороди, обернулся, поставив ногу на нижнюю слегу, ухватился рукой в цветастой замшевой рукавице за верхнюю слегу и заорал:

— Что делать?! Съешь!

Потом он ловко вскочил на коня и уехал.

Если бы Павел угрожал пустить их по миру или пугал судом и тюрьмой, если бы он оскорблял и ругал их за то, что они, мол, нарочно покалечили вола, с тем чтобы съесть его, — все это было бы в порядке вещей. И, наверно, потому-то тяжелее всего действовало его угрюмое молчание и сопутствующее ему ощущение неминуемого несчастья.

— Эх, горе наше горькое! — глубоко вздохнул Егордан, осторожно сняв с воловьего хвоста прилипшую соломинку.

Федосья принесла ведро воды и поставила его перед волом.

— На, пей да выздоравливай, а то и впрямь в могилу нас сведешь…

— Павел сейчас приходил, — сообщил жене Егордан.

— Что-нибудь говорил?

— Нет…

— Вот несчастье!.. Хоть бы сказал что-нибудь…

Вол внимательно глядел на людей своими огромными, печальными глазами, будто понимая всю тяжесть положения и жалея их. За последнее время он очень разжирел, но на больную ногу так и не ступал.

А потом заболел еще и отец семейства.

— Как двинусь, под лопаткой будто вода булькает, — пожаловался как-то Егордан, уже несколько дней испытывавший сильное недомогание.

И однажды утром он не смог встать. Дмитрий побежал за фельдшером.

— Плеврит, вода в легких… Долго лежать надо, — сказал фельдшер, с трудом выговаривая якутские слова.

Он, по-видимому, еще у себя дома, со слов Дмитрия, определил болезнь Егордана и принес с собой нужное лекарство. Когда фельдшер, выпив предложенный ему чай, собирался уезжать, Федосья тихо сказала:

— А если попросить русского посмотреть вола…

— Да не болтай ты! — рассердился Егордан на жену. — Самих лечит даром, а ты еще про скотину… Надо совесть иметь!

— Что же поделаешь, если такая беда. А может, вол уже давно болел и просто его час настал, да выпало это несчастье на нас, — сказал старый Лягляр. — Дмитрий, попроси-ка ты его.

— Правда, попроси, — поддержала старика Дарья. — Поймет он, что нужда заставляет. И то говорится: позудилось — почешись…

— Ведь не сумею я толком сказать, — замялся Дмитрий, стараясь вспомнить те немногие русские слова, которые он знал. — Эх, жаль Никиты нет!

Фельдшер догадался, что люди хотят о чем-то просить его, и сам справился у Дмитрия, в чем дело.

— Вол…

— Что вол?

— Вол… не знаю, как колено… — И, хлопая себя по ноге, Дмитрий изобразил хромоту. — Павел Семенов… вол… Егордан бык таскай, пропал бык…

— Не пойму, Дмитрий, — сокрушенно покачал головой фельдшер. — Семенов у Егордана бычка забрал? Нет? Поедем-ка со мной, брат, там Афанас или Иван Васильевич быстро нам растолкуют. Поедем.

Часто повторяя «позалыста», Дмитрий повел фельдшера за руку к больному волу.

Увидев животное с завязанной ногой, фельдшер догадался: его просили лечить вола. Пораженный наивностью этих людей, он лишь качал головой и прищелкивал языком.

А Дмитрий понял все это по-своему: вол болен, очень сильно болен, и вылечить его нельзя.

Вернулись в юрту.

— Бедняги вы мои дорогие, тут я вам ничем не смогу помочь, — говорил взволнованно Бобров. — Понимаете ли вы, что людей лечит один фельдшер, а скотину — другой? Я ведь только людей могу лечить. Понимаете? Нет?.. Вот беда! Ну, поедем со мной, Дмитрий.

— Ведь мы глухие на твои слова, — горестно сказала Федосья. — Поезжай, Дмитрий: может, он лекарство какое даст. Объясни ему все через Афанаса, только и по лицу видно: неутешительное он нам говорит.

Вернувшийся к вечеру Дмитрий рассказал, что, оказывается, русский фельдшер умеет только людей лечить, а для скотины бывают по-другому обученные фельдшера.

— Да уж он бы помог, если бы умел. Значит, так и есть, — говорили все.

У одного лишь Федота, как всегда, было свое, особое мнение: