Вещая моя печаль. Избранная проза

– Такой! Один плакат на стене у бабки Якунихи висит обшарпанный со времён царя Гороха! Ты пятый год в думных дьяках ходишь, лозунг бы новый выдумал, да на магазине приладил… Вот такой: «Хлеб свой – хоть у попа стой!» Что нам обрисовал последний Пленум партии?! А то он нам обрисовал, чтоб жили мы богато, крыши крыли шифером, работали без понукала, и всё прочее. Идём в первых рядах! Всем понятен мой приказ?

Каждое слово председателя ершом топорщится под черепом секретаря.

Вытянул шею председатель: в себя ушли думцы, молчат, и торжествующе рассмеялся.

День в день – кончилось пригожее бабье лето, и хлынул дождь. День и ночь набухшее небо выжимало тяжёлое одеяло. Река под деревней Костин угор наливалась мутной водой. Льнотреста на размокших полях начала чернеть.

Николай Фролович нервничал. Проворно перебирал пальцами костяшки счётов. Поглядывал в окно, видел падающие с крыши колхозной конторы вздрагивающие отвесные дождевые нити, вздыхал, торопливо покрывал лист бумаги цифрами. Он мечтал о хорошей шоссейной дороге, которая должна вот-вот прийти в колхоз «Светлое утро», и тогда колхоз станет ещё светлее, о новом председателе с высшим образованием… Новый председатель в его воображении должен быть высокий ростом, обязательно из офицеров запаса, физически сильным. Чтоб зашёл такой председатель в райком партии размашистым и уверенным шагом, и выпорхнул ему навстречу из-за стола с телефонами сам секретарь райкома, и первым руку протянул. Долго терзался так председатель. Потом не выдержал, пошёл в ремонтную мастерскую, нашёл партийного вожака, говорит:

– Дуй в райком, надзиратель хренов!

Секретарь был занят серьёзным делом. Он разложил на верстаках обои и писал красной тушью лозунг. В мастерской было сыро и пахло застоявшимся угарным газом. Другой бы партийный функционер встал на дыбы от нанесённого оскорбления, а этот… сиротливо завопил с отчаянием:

– Что ты меня с грязью мнёшь?

– Да тебя… печник ты и плотник, да попутно гегемон долбанный!..

Секретарю страсть обидно. Обидно, а зависть обожгла горло: вот председателю можно унижать его всячески, а ему нельзя. Почему? Почему он должен сносить унижения?

– Райком дождь не отменит, – с показным отчаянием сказал секретарь, хотя в душе съязвил: ага, сейчас! Райкому больше нечем заняться, как разгонять вениками тучи.

– На рывок возьмём! Как только солнышко выглянет… понял? Чтоб всей силой, понял?

– Понять-то понял…

Николай Фролович стал изучать лозунг.

Вдруг лицо его приняло выражение суровой решимости, он закричал:

– Ты что малюешь, ирод? «Хлеб у попа свой…»

Дальше речь председателя пошла гиблая – он имел на это право, право труженика, отдавшего всю свою жизнь деревне. В противовес ему идейный вдохновитель был мелким гордецом, окончившим курсы печников. Печники любят думать, что кирпич в их руках летает – какое убогое мышление! Чтобы неуклюжий, упорный кирпич летал? Это чудодействие доступно мастерам высокого разряда, а секретарь не был таковым.

Быть не был, а от нужды печки варганил.

Ночью светила опухшая от туманов луна. Она прикорнула одним боком на облаке, вроде дремала, а, может, перебирала в глубоких карманах серебро.

Дождь кончился, шевелился туман, вода в реке продолжала бурлить, прибывать, топить низинные участки. Выше по течению, в соседнем районе, дождь только набирал силу. «Ну… – вздохнул, мучимый бессонницей Николай Фролович, – кажись…» Он подошёл к окну, отодвинул занавеску, стал смотреть в ночь. Мысли к человеку должны являться бесшумно. Что он видел новенького на деревне? А ничего. Ночь как ночь. Прозрачность, на сколько глаз хватало, была необычайная. Если бы кто-то посторонний (жена насмотрелась на своего благоверного ночами: то молча сидит на кровати, то стоит у окна, уперев руки в переплёт рымы) взглянул сейчас в глаза Николая Фроловича, он увидел бы в них скорбное выражение, и от жалости к этому беспокойному, хлопотливому хозяину колхоза, всё нутро бы заныло уважением.