Вещая моя печаль. Избранная проза

Ефим потянулся за трубкой, но, не нашарив её, повернулся на бок. Взгляд упал на верёвку: показалось, идёт его Параня с ивовой корзиной на руке и ловко кладёт бельё для просушки.

«Завшивею скоро», – мелькнула мысль. Сел на песок и стал набивать трубку, старательно уминая табак пальцем.

«Может, спалить эту мельницу и на родную сторону мотануть? У братана семья большая, да ведь и я не чужак и не нищий. Наделил батько меня хозяйством. С одной стороны – спасибо, а с другой… понеси всё нечистая сила! Ведь говорили люди: нечего добра ждать…»

Отец Ефима вошел в дом в деревню Новгородскую. Таких примаков называют у нас домовиками. Был Иван Михайлович здоровущим мужиком, роста трёхаршинного. Он сразу зажил на широкую ногу. Не скупясь, нищим давал, ставил миру в праздники три лагуна пива, торговал овсом и маслом. Мать Ефима была болезненная женщина, быстро уставала на работе, часто плакала. Держал Иван Михайлович работников. Один глуповатый парень жил постоянно в доме Ивана Михайловича, летом пас коров, зимой валил лес для казны. Хозяин часто хлопал парня по плечу, обещал женить на самой красивой девке и дать за работту корову, которая на него посмотрит. Дурак почитал Ивана Ми хайловича за бога. Хозяйка однажды при дураке начала хлестать корову, которая нравилась работнику, и которую он уже считал своей. От ярости парень схватил кол и ударил хозяйку по голове. Женщина охнула и без памяти дожила только до следующего утра. Хозяин не рассердился на дурака, только виновато сказал:

– Зря ты, Гришуха, она и так не жилец была.

Вскоре женился Иван Михайлович вторично. Посадил обоих сынов за стол и велел молодке накормить ребят. Ефимка, старший, никогда не видел отца таким. Сидит в углу, нахохлился как сыч, густые брови глаза закрыли. А молодка убегалась около стола.

– Вот, – сказал отец, когда ребята поели, – чтоб так всегда было, Дарья, – и показал пудовым кулаком на икону.

По окончании полевых работ наступала пора временного затишья. Начинался сезон свадеб. На свадьбы рыжий Иван приглашалcя первым, и считалось большим почётом, если садился он около жениха. Иван Михайлович брал с собой на свадьбы глуповатого парня. Парень сидел на пороге и дожидался, когда хозяин, сходив до ветру, сядет рядом с ним. В свадебной шумихе иногда забывали вовремя поднести обоим сидящим на пороге братыню пива. Тогда хозяин говорил работнику:

– Харкни-ко, Гришуха, женишку в рожу, чего это гостей забяжают.

Парень, довольный от совершённого, смеялся до колик, тогда как жених выглядел мокрой курицей. Против Ивана Михайловича хвост поднять? Да по одному через колено переломает.

Однажды ограбили крещенскую ярмарку в Великом Устюге. Появление в первых числах июня незнакомых мужиков не прошло незамеченным. Пришлые схватили у перевоза Зинка-хапка и велели принести два лагуна пива. Видимо, слышали, что Троицу в этих краях оправляют знатно. Иван Михайлович наслышан был от урядника про устюгcкие дела и сразу смекнул: вот где сорок нош добра. От Устюга до Кокшеньги сузём стеной стоит, чёрт ногу вывернет, пока доберутся.

Посоветовались мужики и решили: дело не доводить до греха, если сами воровские людишки не полезут. Праздник праздником, а придурок по приказу хозяина следил за ворами. Его ответы ещё больше укрепили уверенность Ивана Михайловича. Он уговорил своих мужиков порубить христопродавцев. Мужики согласились, только в схватке погиб и сам Иван Михайлович. Может, свои тяпнули топориком, может, вор какой не сплоховал. Между тем старший Ефим подрос. При отце была построена мельница, и держался на ней работник. После смерти отца сын исполнил его волю: женился и уехал с молодой женой жить на мельницу, оставив младшему дом и хозяйство.

Всё мельнику даёт река. Рыбы есть не переесть, да не лезет и в глотку. Эх, как варила уху Параня! Лицо раскраснеется, волосы дымом пропахнут… а как звала отведать ушицы! Голос и теперь стоит в ушах, певучий, нежный. И спешил Ефим на зов, охлапывая на ходу себя от мучной пыли, приглашал помольщиков в компанию… Вместе с Параней, бывало, ездил он на лодке снимать донки. Параня гордо вскидывала голову и начинала петь.

…поедем, красотка, ката-а-ться-я-я… давно я тебя поджидал…

Неслась над рекой песня, рвала душу. В сильном волнении подхватывал и Ефим, забывая про вёсла.

– Счастливо живёт Ефим. Что голубки, – говорили между собой помольщики, – не всякому бог такую бабу отвалит.

А теперь что? Лодка еле на плаву держится, донки забыты. Идёт день к вечеру, и слава Всевышнему…

Мельник встаёт, идёт к воде, останавливается у кромки и пыхтит трубкой.

«Может, бабёшку какую огоревать? Одних нищенок к осени вон сколько будет. Только вряд ли какая добром войдёт, затрусит, убоится меня, дьявола косматого. Не-е-е, добром не пойдёт, все меня с покойником батьком сравнивают. Может… Богу молиться начать? Вон: Серафим преподобный сорок лет, сказывают, на коленях в пустыне стоял… А чего его в ту пустыню понесло? Молился бы у себя на задворках, Бог всё видит. Овшивел, поди-ко, вроде меня, вот и понесло в пустыню».