Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Общий ход событий воодушевлял самых недоверчивых. Но Андреев, сосредоточенный на своих сочинениях, и о свободе думал исходя из миссии — дописать, донести весть. Получивший уцелевшие черновики 50–го года, он завершал начатое, продолжал трактат, превращавшийся в учение о Розе Мира. Чувствовавшая его настроения сквозь тюремные стены и лагерную проволоку жена волновалась об одном: "…Боюсь, что ты пишешь в Прокуратуру и дальше не то, что надо, а лирико — психологические поэмы, т. е. продолжаешь наше с тобой детское, чтоб не сказать больше, поведение 47–48 года. Я тебе уже писала: если в силу каких-то глубоких внутренних причин иначе не можешь — ничего не пиши, я одна буду писать"[495].

Жена считала свое "мироотношение" реалистичнее. "Допускаю, — соглашался он. — Мое же — не реалистично, а реально. Это не игра словами. Верно, что я ошибался во времени, сроках и т. п. Вполне могу ошибаться теперь и вовсе не претендую на дар прорицаний. Я только уверен, что не ошибаюсь относительно духовной стороны некоторых явлений и процессов и в их направленности. Всякий специализируется на чем-нибудь, я — на метаистории. Все может сложиться даже совсем печально для нас, но это нисколько не поколеблет моего отношения к вещам, ибо оно основано не на том, хорошо нам с тобой или плохо, а на высшей объективной реальности. Поэтому я и говорю, что такое мироотношение реально"[496].

Теперь он имел право на одно письмо ежемесячно, и в 55–м писал жене неукоснительно в первых числах каждого месяца, вынужденно пропустив лишь май и июль: отвечал ее родителям. Письма писал с черновиками: "когда можешь писать так редко, а материала так много, черновики помогают сделать письмо более вместительным и толковым"[497]

, — объяснял он, обсуждая с женой многое. Счастье, что стало возможно пересылать стихи, и каждое письмо завершалось стихами, переписанными ровным убористым почерком. Он писал о мечтах, о том, как они будут "со временем читать по вечерам вслух, сидя на уютном диване, "Святые камни", "Симфонию городского дня", "Ленинградский Апокалипсис", "Александра Благословенного", "Гибель Грозного", "По ту сторону" и многое, многое другое. Уверен, что тогда у нас хватит времени прочитать вслух и такую махину, как "Железная мистерия", и даже "Розу Мира""[498].

Еще не все перечисленное завершено, но обдумано как безусловно необходимая часть целого. А когда жена удивляется количеству написанного, дополняет список: "Но ведь это куда меньше половины (если не считать огромной "Жел<езной>мистерии"). Можно было бы прибавить "Святые камни", "Сквозь природу", и "Афродиту Всенародную", "Яросвета", большую симфонию о великом Смутном времени (новая форма, действительно имеющая много общего с музыкальной симфонией), "Миры просветления", "Навну", "У демонов возмездия" и мн<огое>другое"[499]. Они пишут друг другу о Достоевском и о второй части "Фауста" (его Андреев перечитывал в тюрьме дважды, в тюремной тетради переписан фрагмент "Пролога в небесах" в оригинале, а рядом подстрочный перевод), об архитектуре и балете, о присылаемых стихах.

Получая стихи, вначале немногие, жена, при всей ее чуткости, не зная стоящей за ними метаисторической концепции, не представляя всей картины мистического космоса, восприняла их не сразу. Смущали непонятные имена, терминология, сама поэтика, нагруженная новыми смыслами. Он пытался объяснять. "Что сказать по поводу твоих мыслей о простоте? Вопрос сложный и в письме толком разобрать невозможно. Ограничусь следующим. Ты — на мой взгляд — и права, и не права. Дело в том, что никому не приходит в голову требовать от математика, чтобы он ухитрялся теорию относительности или векториальный анализ излагать языком понятий, доступных школьнику V класса. В искусстве тоже есть свои векториальные анализы, и непонятно, почему об этом забывают. Выражение "кабинетная поэзия" — нарочито снижающее, вроде слова "боженька" с маленькой буквы. Ведь надо бы и II ч<асть> "Фауста" считать тогда кабинетной поэзией, а между тем кабинетного в ней не больше, чем в IX симфонии Бетховена, тоже остававшейся долгое время малодоступной.<…>Главное же, в данном случае налицо — задача беспрецедентная, и ее нужно представлять хотя бы в общих чертах, чтобы судить о допустимой степени упрощения, о праве на такое упрощение.<…>Некоторые мои фразы могут неприятно резануть, ты усмотришь в них признаки странной самоуверенности, неуместной гордости и т. п. К сожалению, это недоразумение неизбежно, и я не могу найти способов убедить тебя при помощи писем, что это совсем не самоуверенность, а нечто качественно и принципиально иное. Я никогда до 47 года не был столь скромного мнения о собственной персоне, как теперь"[500]

.

Получив начало "Навны", она спешит высказаться: "По звучанию и по своеобразию это — чудо. Просто великолепная и совершенно своя вещь.<…>А зачем и откуда взялись имена, которых ты знать не можешь, я не понимаю. И эти имена, а также строчки (плохо говорю, не строчки, а иначе надо сказать), как: