Петровский засиделся допоздна. Заглянувший в штаб 'на огонек' комиссар Вершинин ничем не выказал удивления. Командир и политработник знали друг друга уже много лет, и не нуждались в протокольных приветствиях.
— Чаю будешь?
— Наливай!
— Сам нальешь, чай не барин какой. И печенья вон бери со сгущенкой.
— Харя треснет.
— Ты ее в зеркало видел?
— Кого?
— Да, харю свою видел?
— А чего там глядеть?
— Есть чего поглядеть Серега. Ладно, я! Я-то хоть дела бригадные принимаю! А вот на твою сушеную харю, с мешками выше щек, даже глядеть больно. Шел бы спать, Ильич? А?
— Вот чаю с тобой, полковник, примем, да вместе и пойдем. И бросай уже ты, 'младокомбриг', за меня мою работу теребить! Ты у нас кто? Правильно — командир бригады! А я кто? Правильно — комиссар! Я хоть и не всю бригаду пасу, но следить за здоровьем личного состава это моя епархия. Моя! И ты в нее не лезь!
— А ты следишь?
— Слежу!
— Только не за собой. Ладно, сиди тут сколько влезет. А пока ты, как сова, ночную жизнь ведешь, Маша твоя потерпит — потерпит, да и подаст на развод нахрен, чтобы о семье ты своей не забывал.
— Не подаст, у нас с ней договор действует. Или ты не знаешь? Сам же вроде тоже с Ларисой заключал. Старые мы с тобой Вася, нам развода уже поздно бояться.
— Хм. Ну, тогда впрягайся в вечернюю пахоту комиссар.
— Наградные разбираешь?
— Угу. Ты на Пашку Колуна еще не видел, небось?
— Не, бог миловал. Чур, меня, чур!
— Ну, тогда начинай кропить святой водой. На, тебе, 'красный мракобес', читай наградные на наше бригадное 'чудо-юдо'…
Комиссар углубился в чтение, изредка хмыкая, и не забывая отхлебывать из глиняной кружки. Горка печенья в вазочке неторопливо теряла высоту. Наконец, дочитав до конца, он поднял тяжелый взгляд на бригадное начальство.
— И чего?
— Все прочел?
— Ну. И что ты этим хотел мне доказать? Что он воевал хорошо и пользу принес? Так я, Васенька, в этом и так не сомневался! Если в нем опытный в военном деле демон поселился, то и ничего удивительного в этом не будет.
— Ничего удивительного, значит? Угу. Демон, значит…
— Ты меня, Вась, его успехами не дразни — не дразни. То, что он за нас воюет, это уже хорошо. Это я честно по-коммунистически признал, и теперь больше не придираюсь к нему. И если, как ты мне рассказывал, он там своим занудством и фантазией пару сотен жизней наших парней спас, то перед чьим ликом он там свечки ставит, и в какую сторону кресты кладет, мне уже похеру! Я его правоту в одном признаю — летунов нужно лучше учить! ЛУЧШЕ! Сам, помню, под теми пластмассовыми трассами себя первый раз так неуютно почуял, что потом аж целую ночь спать не мог. А ордена эти… Подумаешь, пару орденов за два месяца. Ты вон и за пару недель один заслужил.
— Ильич! Если бы не Пашка, не знаю, был бы вообще этот орден или нет. А то, как он со мной вроде как насовсем прощался в Булаке, до сих пор у меня перед глазами стоит. Нельзя нам такими ребятами бросаться, Серега. Нельзя, пойми! Мне бы сына вот такого как он, и больше никаких орденов и званий не надо. Еще лет пять-шесть и я бы ему спокойно бригаду передал. И спал бы себе спокойно в гробу, зная, что вот он Родину точно не просрет. И скажи мне, Серый, что я не прав?!
— Прав, наверное. Парень он толковый. Воюет справно. Людей бережет. Вот только не знаем мы с тобой, что с ним дальше случится. Навсегда ли он таким останется, или его опять какая-нибудь хреновина изменит. Да и не можем мы с тобой этого знать. Только верить в него нам и остается. А это очень нелегко в вот так изменившегося человека верить. Вот так-то Вася…