Вяземская Голгофа

Он ползал по земле, тревожа увечным телом прошлогоднюю хвою. Небо стало понемногу светлеть, и Тимофей догадался, что находится неподалеку от интернатских корпусов, в месте, называемом старым братским кладбищем. Обслуга интерната и население близлежащих хуторов, те самые люди, которых Тимофей именовал «колхозниками», устраивали в этом месте первомайские гуляния и митинги в годовщину революции.

– Эй, колхозник, покажись! – шептал Тимофей.

– Иди сюда, милый, – отозвался ему едва слышный шепоток.

Тимофей замер. Он по-прежнему видел лишь темные силуэты кустов. В свежей зелени сирени что-то непрестанно шевелилось. Над головой оглушительно щелкал соловей, небо на востоке светлело, мир просыпался, голоса стали слышнее. Странные фигуры, словно подсвеченные холодным лунным сиянием, возникли перед ним. Старцы сидели кружком. Двое из них были одеты в те же длинные, перепоясанные бечевками рубахи, что и давешние странные посетители храма. Третий, одетый в обычную мирскую одежу, чистую и опрятную, почему-то оказался бос. Его белые пышные кудри шевелил ночной ветерок. Тимофей вспомнил всё: и приход Лады, и их холодное прощание, и отчаяние, и свое безумное желание взлететь над островами, спрыгнув с колокольни.

– Это значит я так упал, – пробормотал он. – Почему же жив до сих пор? Или не жив?

Он принялся вертеть головой, желая увидеть в сумрачном небе знакомый силуэт колокольни. Но в глазах его мутилось. Он снова плакал.

– Я пытаюсь тебя жалеть, но сухость, черствость моя мешают мне проникнуться страданиями гордеца, – сказал один из троих – очень высокий человек, с сухим, остроносым, недобрым лицом. – И я хотел спрыгнуть с этой колокольни, дабы расколоть о землю черствость свою. Братия удержала меня от страшнейшего из грехов.

– Ты, Евфимий, братским участием спасался и честной молитвой. А этому человеку чем спасаться? – сказал другой старик, с лицом строгим и печальным. Его голову и плечи покрывал монашеский клобук.

– Его спасла Христова невеста, – сказал новый, ранее не слышанный, Тимофеем голос из гущи кустов. – Или ты запамятовал, Иннокентий? Это сестра Августа принесла его сюда и оставила на наше попечение.

– Он пьян и буен, – заметил остроносый. – Нам ли заботиться о нём? Пусть сначала смирится!

– Не суди его, Евфимий, – сказал невидимка из гущи кустов. – И тебя не осудят. Сначала его надо окунуть в ледяную купель, исповедать, причастить…

– Да кто ты такой, чтобы распоряжаться мною? – возмутился Тимофей.

– Боишься ледяной воды? – усмехнулись заросли сирени.

– Да я в вяземское болото вмерзал и не боялся! Это ты боишься! А ну-ка, вылезай! Хочу посмотреть на храбреца!

– Лезу, чадо! Лезу!

Вновь прибывший из безвестности старик был горбат, голова его болезненно тряслась. Он тяжело опирался на костыль, но смотрел остро и пронзительно из-под лохматой шапки. Юные зеленые листочки едва распустившейся сирени застряли в его клочковатой бороде. Тимофей вдруг понял, что давно уж наступило утро и солнце встало над островом, чтобы посеребрить гладкие воды Монастырской бухты.

– Вы не колхозники?

– Мы – монахи, – ответил печальный старик в клобуке. – Мы прощаем тебя.

– Спасибо! – усмехнулся Тимофей.

– Мы не раз видели тебя спящим в алтаре, пусть в хмельном, но смирении. Иначе святое место не потерпело бы твоего присутствия, – продолжал старец в клобуке. – Мы хотим помочь тебе. Мы забыли плохое. А ведь бомба, брошенная тобой, разрушила место нашего упокоения.

– А ты? – спросил Тимофей у седого, как лунь, босого старца. – Ты тоже простил?

Этот не носил монашеских риз. Вырез просторной светлой рубахи оставлял открытой бычью шею. Лицо старца было испещрено шрамами, но ясные очи смотрели кротко, с неизбывным полудетским смирением.

– Что-то не похож ты на монаха. Думается, ты – из наших. Не инвалид ли?

– Я есть Христа ради юродивый Антон Иванович, – отозвался старик знакомым, кротким голосом. – Такой же, как ты. Не хожу в баню, ем простую пищу. Грешен злым языком, люблю язвить ближнего, могу и оплеухой наградить. Но вот вина горького не пью, нет, не пью.

– Ты не монашеской жизни человек, не чета нам, – произнес тот, кого братья называли Иннокентием. – Поэтому должен ходить в баню, отрешиться от пристрастия к горькому вину. Ты должен жениться, наконец. Познать радости брака. Довольно скакать да куражиться. Мирскому человеку надо заниматься мирским трудом.

– Я?!! Да в своем ли ты уме, мужик?! Я – калека! – для убедительности Тимофей поднял кверху правую руку, оканчивающуюся каленым крюком.

– Дерзко разговаривает! – фыркнул Евфимий. – Многим страстям подвержен этот человек!

– В ледяную купель его! – ласково добавил среброкудрый Антон Иванович.

– Вас четверо. Сидите хорошо, мирно. Так в Горьком мы гуляли в привокзальном кафе. Свобода! Гуляли, гуляли, пока Клавка меня не нашла! А водка есть у вас? – без всякой надежды, а лишь для потехи спросил Тимофей.

– Водки нету, – сухо ответил остроносый Евфимий.