Вяземская Голгофа

– Может быть, у тебя есть? – Тимофей протянул здоровую руку, желая прикоснуться к краю одежды самого молодого из стариков. – Э-э-э… как тебя… Иннокентий? Кеша, друг, нет ли у тебя водки? Мне надо опохмелиться!

– Да что ты, чадо! – отозвался старец с трясущейся головой. – Игумен Иннокентий при жизни и чаю-то не вкушал, а ты у него водки ищешь! Забавное ты чадо! Неразумное!

– Отче Сергий! Нечего перед этаким червем распинаться! – воскликнул остроносый Евфимий. – Увы, обуянному гордыней дураку!

С этими словами он выхватил из руки Тимофея сухой сук. Удар оказался чувствительным. Тимофей повалился навзничь, больно ударившись затылком обо что-то твердое.

* * *

– Спишь, прелюбодей? – казалось, не прошло и двух минут странного беспамятства, а вот он, Фадей, вот его потертые голенища, пахнущие сосновой смолой и березовым дымком.

– Хочу быть прелюбодеем, да не можется мне. – Тимофей перевернулся на бок. Это движение доставило ему неизъяснимую боль – голова гудела.

– Пьяница ты. – Голос старика сочился лаской.

– Тошно, – подтвердил Тимофей, с немалым трудом преодолевая дурноту. Его действительно мутило.

– Напитался бесовскими прелестями. Давай теперь, срыгивай адскую отрыжку.

– И этого не могу. Слышь, дед? Похоже, я с колокольни упал и теперь видения у меня…

На это Фадей ничего не стал отвечать, а просто сгреб Тимофея в охапку и закинул на плечо, головой за спину, культями вперед. Старик стариком – кости да жилы, мяса – самая малость, а силища немеряная. Упираясь ребрами в угловатое плечо старца, Тимофей размышлял о человеческом росте. Ах, если б вернуть ноги, тогда бы он, Тимофей, пожалуй, достал бы старцу до подбородка. Тимофей ерзал, пытаясь дотянуться крюком до витого потертого шнура, которым был перепоясан старик. Порой ему казалось: вот ещё немного и он уцепится за ветхий шнур, потянет его на себя, вывернется из рук сторожа. Но Фадей всякий раз одергивал его за ремень, возвращая на прежнее, не удобное для ребер положение.

Тимофею вдруг захотелось повторить интернатскому сторожу всю горькую историю о раздольном житье в городе Горьком и о немотивированном предательстве Клавки, но почему-то ему казалось, будто совсем недавно он уж отвел душу и о Горьком, и о Клавке рассказал.

– Она просто сунула меня в мешок и сдала вертухаям, – прокряхтел для порядка Тимофей.

– За что? – в голосе Фадея слышалась явная издевка.

– Откуда мне знать? Я к тому времени был пьян вторую неделю. Смутно помню – ругалась она. А за что? Ну откуда мне знать? Эй! Осторожно! Я-то думал, она меня любит. По всем вокзалам Горьковской железки искала, пока не нашла. А потом сдала. Видно, надоел.

Старик тем временем начал спуск по крутой тропинке. Тимофей никогда не решался даже приближаться к этому месту. Тропка петляла меж уступами скалы, пряталась по кустам и была очень крутой. Она вела в бывший монастырский сад, а потом ещё ниже, к самому берегу озера. Там, к каменному боку острова лепилась крошечная пристань, там тихо покачивалась на воде небольшая лодчонка, а на склоне горы, на кольях сушилась большая сеть. Старик посадил Тимофея в лодку, свернул сеть, достал из-под камня пару весел. Работал споро, будто молодой.

– Топить везешь? – спросил Тимофей, когда Фадей оттолкнул лодку от берега.

– Да разве ж тебя утопишь? Ты вон с колокольни сиганул – и ничего тебе!

Старик оттолкнул лодку от берега, завел мотор. Тимофей замер, глядя на плывущие мимо берега. Чудно! Сосны цепляются корнями за гранитное основание острова. Так и он, искалеченный прощелыга, цепляется за свою ни на что не годную жизнь. Над берегом последние облачка тумана растворялись, выпадая росой на разноцветные мхи; влажные камни грелись на солнце, в редких зарослях бузины не было никого – ни дичи, ни охотников, ни грибников. Пения соловьев с воды тоже не услышать, только стрекот мотора и плеск рассекаемой носом воды. Тимофей опустил ладонь в воду. Холодна Ладога!

– Вот мокну тебя в ледяную водичку – мигом в разум войдешь.

Тимофей настороженно глянул на старика.

– Я герой войны, – напомнил он. – Те-то тоже про ледяную купель толковали.

– Которые «те»?

– Старики, монахи. Видение моё.

Фадей вывел лодку из залива и заглушил мотор. Ладога морщилась легкой зыбью, толкала бока лодки холодными кулаками. С одной стороны угрожающе вздымался крутой, лесистый берег, к которому и пристать-то непросто, а взобраться вверх по скале для безногого – и вовсе неразрешимая задача. С другой стороны во всю неукротимую мощь свою распростерлось озеро – тихо, лениво, коварно, опасно. Над головой – бесконечная, наполненная дыханием жизни синь, в которую ему уж не подняться никогда. Под днищем лодки – ледяная бездна. Достаточно просто перевалиться через борт – и ты снова воспаришь. Тимофей, вцепившись крюком и пальцами в борта, смотрел, как валится в воду сеть, как качаются на пологой зыби белые поплавки.

– Хорошо, – внезапно для самого себя изрек Тимофей.

– Ладожские ветры хорошо выдувают дурь из башки, – подтвердил Фадей.

– Мы ловим рыбу? – насторожился Тимофей.

– Да.

– А потом?