Вид с больничной койки

В почтовом ящике обнаружилось нежданное письмо. Пришло оно из села, где когда-то жил и работал. К стыду своему, давно в тех местах не был, связь с односельчанами прервалась… И вот держу в руках пухлый конверт, подписанный незнакомым почерком.

Хочется сказать словами поэта: «Я как путник прошел то письмо!». Возвращался к нему не раз. Давал читать близким, знакомым. Никого оно не оставляло равнодушным: каждого трогало, задевало сердечную струну, порождало сложные раздумья.

С неких пор вышло из моды общаться письменно друг с дружкой. Чаще звоним. Обмениваемся скудными фразами по Интернету, пейджеру, перебрасываемся эсэмэсками. Порой отделываемая поздравительными открытками… Все это явное не то! Иное дело не спеша вынуть из конверта многостраничное письмо, какое сейчас у меня в руках. Хотя оно сугубо личное, однако, на мой взгляд, имеет в некотором роде общественный интерес. Проливает свет на теперешние нравы и рассудки взбаламученного народа.

Да вот этот документ, он перед вами:

«Привет из Иловки! Здравствуйте, дорогой наш семейный друг! Пишет Вам Нина Андреевна. Ставлю Вас в известность: скоро уже год, как ушел из жизни бесценный и незаменимый наш Иван Дмитриевич. Утрата невосполнимая, рана незаживаемая. Память о любимом отце, заботнике, нежном дедушке, дорогом и славном муже непроходящая. За широкой его спиной жили мы как за каменной стеной. Богатства не скопили, нет, — да и не стремились к скопидомству. Довольствовались тем, что зарабатывали в своем благополучном колхозе да выращивали на земельке, доставшейся нам по наследству от родителей. Так что каждая копейка была полита соленым потом.

Людей не гнушались, от народа не таились. Калитка и ворота даже на ночь не запирались. Односельчане несли в наш дом свои думы, тревоги, радости. Бывало, до вторых, до третьих петухов засиживались. Такой обычай диктовался не только должностным положением хозяина дома… Ведь Иван Дмитриевич сызмальства считался коноводом среди сверстников и даже в кругу ребят постарше. Ни в какой форме не терпел одиночества. Даже потом, когда стал пенсионером, ходил с палочкой в правление колхоза, проводил в конторе время с утра до вечера. Потому старичье и бывшие вояки избрали его своим председателем Совета ветеранов. Дак он, бывало, радовался, как ребенок. И мы все, на него глядя, тоже.

Близко к сердцу принимал он людские беды, горечи, печали. Ходил-ездил по разным инстанциям, хлопотал, ходатайствовал, добивался справедливого решения любого вопроса.

На работе (в отъезде) первый раз его инсульт и скрючил. Оклемавшись, сразу же коляску на ручном ходу для себя потребовал. И все бывало шутил: «Ничего, Нина, мы еще повоюем!» При этом на лице возникала характерная улыбочка: не поймешь, то ли он смеется, то ли плачет.

Потеряла я в жизни самое дорогое. Опустела голова, стала похожа на выжженный лес: одни пеньки обгорелые да пепел. Не знаю, что делать, как хотя бы малость обтерпеться, как смириться с потерей. Вам, Н. Ф., первому открываюсь: все жду Ваняту своего. В другой раз думаю: может, хоть по телефону ночью в дом позвонит. Все время настороже… Хотя умом понимаю: оттуда нет возврата и не будет. И все равно хожу сама не своя, ежели во сне его не увижу.

Попробую сейчас выразить на бумаге, как все произошло.

По возвращении из столичной больницы у него на ногах открылись раны, свищи. Повезли мы своего калеку в Белгород. Здешние врачи оказались ловчей московских-то. Дело пошло на поправку. После расширенного консилиума на руки нам выдали подробный план действий. Все выполняли неукоснительно. Иван Дмитриевич воспрял духом, полностью за собой ухаживал. Заново бриться научился.

А осенью девяносто восьмого я сама занемогла. Тринадцатого ноября случился глубокий сердечный приступ. Среди ночи вызвали «скорую». Больница у нас в Иловке своя, и неплохая, персонал квалифицированный, к тому ж душевный. Мне сделали уколы первой помощи, и все равно врач предложил ехать в стационар. От нашего дома это всего ничего, метров восемьсот… Собрала вещички — и пошла. Ваня следом, чтобы меня, значит, проводить. Расцеловала его и говорю: «Ты тут остаешься за хозяина, обо мне не беспокойся. Рядом будут дети. В больнице я долго не задержусь». А он волнуется: губы судорожно дрожат, на рубахе пуговку теребит. Глаза полны слез.

У калитки стояла лошадка, запряженная в сани, хотя снег еще и не выпал, грязюка страшенная. Из-за бездорожья в наш край села другим транспортом и не пробиться. Мы уже тронулись, слышу крик: «Погодите!». Приблизился. Молча поцеловал в губы и пошел назад, к калитке.