Видения Коди

КОДИ

. Я себя выбалдею с такой скоростью – слишком тяжко работать на этой парковочной стоянке; но мне же надо что-то делать между сезонными заходами на тормозного кондуктора; все в стране это знают; никаких денег больше нет. Эта пизда все это время ради меня не осмеливалась ни на минуту приподнять свою хорошенькую ножку, чтоб я увидел, когда выбралась с низкого сиденья того «кадиллака» Пийсят-второго с рулевой баранкой одним пальчиком и Рыбьехвостыми Мальками взад и вперед – Оп, клиент, да, сэр? Чего, да, сэр. Нет, он в другую сторону едет, эт не клиент, это зануда. Темный день, когда просить больше не о чем; солнце; через час дождь. Он не клиент был, Джек бы сказал, он был Дьявола или Дэниэла Уэбстера, Словарь Джека хохотал бы, кабы слыхал, как я так проказничаю – Я благодумаю так – в опщ – Аахтыж! Я зеваю на пустоту – Дорогу Царю, Царица пала замертво, он пришел посмотреть Полониополоса, греческого трагика, который был в той урне говна, что они жрали в Монтене, дабы доказать что-то насчет Классиков, и это было доказано хорошо. Ну, мне надо будет почитать Монтеня на Монблане, наверно, все шутки в сторону, я не читал, не стану читать, времени нет – ну, чё, читанное читано, пусть читаный сам себя читает – черт, да никакой тут разницы – что вообще происходит? где это я? О, стоянка, этот бетон был растяжкой и холодом у меня в спине, мир этот предоставил ветер для дыханья моего, покуда греб я свои мысли. Это было бы мило (с величавым

élan

[58] озираючи день). Ах, миссиз Мёрфи вона в том многоквартирнейшем окне взмахивает вверх половичком, и зовет миссиз Тарантино, и они обмениваются банками спагетти через розистую пустоту целый день, что весь высвещен солнышком и (эть мушки там трепыхаются) и зыбящиеся моря стирки, чтобы ангельские крылья получились для общей сливочной белой и золотой атмосферы домохозяйкинских денечков с темным чужаком, сидящим у колодца и глядящим на все вот это вот, будто Бетховен слушает лязг прачек в маленьком европейском растяженье, или еще лучше и лучше некуда, единственный и неповторимый Омар Хайям, расслабляется в тенечке, видя и зная все окрест и больше всего наслаждаясь марихуаноподобною грезой ихнего, домохозяйкинского, покоя; лучше, чем Хайям, старый слепой пророк и нищий африканского, Бельгийского Африканского Конго, городишки, который сидит с палкой и целый день пичкает их замечаньями, что взбухают из его нескончаемых медитаций у бамбука и в пределе, Великий Негритос Мира, Авраам, Адам, Езу, трещит своими четками с причиной своего собственного и оставлен в одиночестве; мы вдвоем комбибируем, перемешиваем теперь два разума; вот и Хайям.