Виктория

Альбер задремал у нее на груди. Она вдруг заметила, что стоит голышом, и, застеснявшись так подойти к кроватке ребенка, потянула к себе тонкое одеяло и в него обернулась. Какое-то пустое выражение возникло в глазах мужа.

— С чего ты вдруг заговорил про Шауля? Его понимаешь, а его несчастную жену — нет?

— Да, — без колебаний ответил он, — его я понимаю.

— Тот мужчина из Абадана тоже боялся вернуться домой. Рафаэль, а что же ты вернулся из Басры? Почему вернулся из Ливана? — сказала и вытянулась на спине. Лепные цветы на потолке, оказывается, не такие белоснежные, как ей виделось раньше. И дом не такой уж новый. И в этой их комнате жили раньше чужие люди.

— Я родился с душой бродяги, как Саламан, — сказал Рафаэль. — Он не знал, что такое семья, и не создал себе дома. У него было только пальто. Пальто, чтобы прятать в него все свои припасы и все сокровища своей земли.

— В конце его пальто нашли на свалке, и внутри — ворона. Никто никогда не нашел его тела.

— Ну а мы, всегда спешащие домой, наш-то конец каков? Посмотри на Азизу. Весь дом несла на своих плечах. А сейчас не понимает, на помойке живет или во дворце. Забыла вещи, ради которых готова была себя спалить.

— Тебе надо было остаться, как Шаулю, в Басре. Тот мужчина из Абадана готов был жить у нас до конца своих дней, если бы папа его не прогнал.

Он улыбнулся скверной улыбкой:

— И на тебя небось заглядывался.

— Я не Флора.

— Она просто пиявка.

— А ты продолжаешь с ней спать.

— Из-за тебя я вернулся из Басры, из-за тебя отказался от тени и прозрачной воды в Ливане. Из-за тебя купил эту новую мебель и торчу в этих стенах. Из-за тебя, Виктория, черт бы тебя побрал, согласился на вечную каторгу на этой жуткой работе. Ты бы хоть помнила про это! И хоть бы научилась краситься, как Флора, и, как она, на коленях ползать, и молиться на яйца мужа. Хоть сказала бы спасибо, сказала бы…

Сначала она не поняла, что происходит. Когда его рука второй раз ударила ее по голове, она остолбенела. Какой-то смутный протест прорезался сквозь страх и боль. Его рука — как свистящий бич. Она была сильнее его. Была способна схватить его и швырнуть вниз, в темноту двора. Но от страха побоялась сопротивляться и захлебнулась слезами.

— Рафаэль, — прошептала она, — ты разбудишь Альбера. Он испугается.

На всех излучинах жизни, и в дни ненастья, и в дни благоденствия, Рафаэль, подобно зверю, однажды почуявшему кровь, продолжал поднимать на нее руку. И только в Израиле, в этой свалке, именуемой лагерем для переселенцев, когда казалось, что все уже рухнуло и все растоптано, только тогда она набралась сил восстать против его побоев. Когда он отказался понять ее намеки, она, порвав на куски свою душу, ударила его кулаком, и он полетел на жалкую сохнутовскую[50] койку и стукнулся нежной своей головой об обшитую грубым брезентом стену, и та, другая Виктория взглянула на то, что сотворила, и ужаснулась так, будто сожгла Тору. Израиль не встретил его розами. Он усмотрел в нем человека из «поколения пустыни», съежил его до карликовых размеров, всунул в его старые руки мотыгу, и в летнее пекло отправил покорять поросшее колючками поле. Виктория ощущала себя в сговоре с теми, кто вынес ему этот приговор, чувствовала, что она губит его образ. Ее злило, что он смирился с ярлыком человека из пропащего поколения и весь его протест лишь в том, что он подолгу не прикасается к пище. В лагере для переселенцев она поневоле оказалась капитаном дряхлого судна и была вынуждена ревностно следить за сохранностью немногих спасательных кругов для своих многочисленных детей. Вопреки всем ожиданиям он не потонул в мусорной яме и в конце концов всплыл на поверхность, хотя и с подрезанными крыльями. Он остался все тем же усердным, прилежно трудящимся над книгами Рафаэлем, разве что с того дня, как она отшвырнула его к брезентовой стене, пыл его угас.

Но в ту полную страсти осеннюю ночь в Багдаде она была оскорблена. Впервые в жизни почувствовала, что над ее телом надругались. Она схватила тонкое одеяло, легла на персидский ковер и заткнула уши, чтобы не слушать его уговоров. Запах серы и сигаретного дыма так ее нервировал, что она встала, взяла в руки Альбера и собралась выйти из комнаты.

Зажав сигарету в зубах, он хлестнул ее своим ясным голосом:

— Ты отсюда не выйдешь!

И она с тем же покорным бунтарством вернулась обратно на ковер, и все обиды на слишком послушную мать вдруг прорвались и сдавили горло.