Виктория

Он знал все, что происходило вокруг. Сидел в своей инвалидной коляске рядом с другими больными в инвалидных колясках и ждал, пока кончат убирать палаты перед обедом. Женщина напротив выпрямилась с подозрительной живостью и потихоньку помочилась в гигантскую пеленку, засунутую ей между ног. У старика, сидящего рядом с ним, голова упала на плечо, и он издал жуткий вопль, будто от удара этой пустой головы плечо проломилось. Женщина, сидящая возле огромного вазона с цветком, уставилась в скрытый горизонт, и на подбородок катилась ниточка слюны. Рафаэль глядел, и от безупречно чистых плиток пола заструилось в его ноздри зловоние смерти. Вот он — в самом конце коридора, в начале которого был бег и пламенные чувства, а в конце — пустое созерцание больной женщины, ум которой померк, и она раздвигает ноги, и ее широко распахнувшиеся гениталии, как мгла ее памяти, поглотившая годы бурной жизни.

В столовой уже рыдает первый парализованный, которому дочь пытается впихнуть мясной тефтель, и он с младенческим упрямством выплевывает его наружу.

Рафаэль сидел, застыв в своем инвалидном кресле, и поражался, как это он, такой болезненный и хрупкий, пережил всю компанию стариков, привязавшихся душой к одной и той же зеленой скамейке в эвкалиптовой аллее Рамат-Гана. Их ряды все редели, пока совсем не исчезли. Еще до того, как он сломал шейку бедра, ему опостылели романы, и он пристрастился к книгам по истории и к жареному луку с ломтиком черного хлеба, обмакнутым в кипящий жир. В инвалидном кресле исчезли даже и эти пристрастия. Ничего не осталось, кроме тупой боли в ноге и какого-то страха перед приготовившейся его поглотить тьмой, напоминающей гениталии соседки напротив. Сыновья брили ему лицо, но ему было наплевать. Они упрашивали его встать и самостоятельно взять хоть стаканчик воды из шкафчика, что возле кровати, или хотя бы пошевелить пальцами ноги. С упрямством здоровых людей, перемещающихся на собственных ногах, они ему объясняли, что так можно схватить воспаление легких, что от неподвижности можно и умереть. Его глаза искали окно, облачка, которые исчезают за цитрусовой рощей. Сыновья были для него людьми опасными, которые заставляют его делать вещи, превышающие его возможности.

— Ну почему ты все молчишь? — ворчала Виктория, которая не раз вытаскивала его из лап смерти. Ведь спасся же он от чахотки за десятки лет до того, как был изобретен пенициллин, и она вызволила его из малярии и из тифа, спасла и от астмы, и от несчастной любви, и от мук абсорбции в пятидесятых годах, и так же вернет его себе и сейчас, чтобы оттеснить одиночество, нависшее над ее гнездом. — Рафаэль, — напрягала она все силы, словно бы с обидой, — почему ты глядишь так отстранение, будто меня здесь нет?

Она старалась не смотреть в окно из страха, что увидит в кучке облаков то, что приковывает его взгляд. Ее пальцы разорвали на клочки шкурку мандаринки, яростно сняли волокна и стали просовывать дольку сквозь его сжатые губы, пока ему не пришлось приоткрыть свои окаменевшие челюсти.

— Ешь, — приказала она, — это тебя подкрепит. Ты совсем обезвожен.

Эта долька встала в горле комом, от которого невозможно было освободиться. «Так трудно продолжать, — сказал он себе в душе, — продолжать, когда уже нет на это сил».

Иначе думала Виктория. Ее натруженные пальцы отделили еще дольку. Лицо раскраснелось. Она взбодрилась от своего крошечного достижения, от своей победы над кучкой облаков.

— Открой рот! — упорствовала она.

Но на сей раз рот был закрыт.

В тесноте перенаселенного Двора в Багдаде, в доме, шумном от их детей, в квартале торговых лотков, среди брезентовых стен лагеря для переселенцев, на задворках Израиля, в течение десятков лет он умел от нее укрыться. А она с самых ранних лет жизни искала путей к нему проникнуть. Он был единственным из всех знакомых ей мужчин, который умел спрятаться, при том, что был рядом. Когда впервые, уже в старости, за год до того, как он сломал шейку бедра, она спросила его, зачем он это делает, его ответ ее удивил: «Я думаю». Другим мужчинам, которых она знала, приходилось думать лишь тогда, когда их спрашивали, когда они наталкивались на препятствие. Так, во всяком случае, ей казалось. И думали они вслух. А он если думал про себя, то причина была ясна. Будто внутри себя расправлял крылья и летел куда-то в неведомые дали. Так вот исчезал и молчал и за книгами, и его замкнутость была в ее глазах запрещенным уединением.

Долька мандаринки повисла между ними в воздухе, и пальцы его были ледяные, несмотря на то что комната хорошо нагрета. И снова ее пронзила боль.

— Ну скажи, почему ты молчишь?

В голос прокрался страх человека, дрожащего от того, что столкнулся с неведомой ему мглой.