Виктория

— Умираю писать, а в уборную из-за твоей матери спускаться боюсь. Мне немножко больно, когда писать хочется. С тех пор как твой дядя Дагур стал со мной играть, я очень часто бегаю.

— Пописай прямо здесь, на крыше, — предложила Мирьям.

— А если сосед подсмотрит? — плаксиво спросила девочка.

— Он сейчас курит. Да писай же, дурашка, — уговаривала ее Мирьям с трогательной материнской заботой.

Тойя спустила трусики и присела на корточки. Виктория застыла на месте. И они с Мирьям уставились на нее, будто думали увидеть у девочки, познавшей мужчину, нечто невероятное.

Перед тем как пойти вниз, Виктория украдкой бросила взгляд на соседскую крышу. Нуна все еще сидела в своем кресле, а ее отец продолжал радостно описывать круги вокруг пальмы, и зять — следом за ним. Голос у Абдаллы был нежный, как колыбельная.

— Улыбнись, радость моя. Слышала, что сказали девочки из Дома Михали? Наводнение далеко, и дом у твоего отца крепкий. И если что-то случится ночью, твой отец вынесет тебя на плечах вместе с детьми. — И, поскребя подбородок мундштуком кальяна, добавил: — А если ты все же боишься, так мы можем уйти к Хане.

Виктории казалось непостижимым, что такое небесное создание, как Нуна, под надежным крылом такого отца может бояться какого-то там наводнения. Она спустилась по лестнице и на цыпочках прошла мимо коврика, стараясь не потревожить дремлющую Михаль. Из каморки, где вместо двери висел кусок мешковины, зевая и запустив пальцы в космы, вышел Дагур. Взгляд его упал на сестру с младенцем на груди, и он фыркнул, скривившись, как клоун. Наджия беззвучно его обругала, а Азиза даже не потрудилась сдержать смех. Виктория села возле разделочной доски и подумала, что некрасиво Азизе так вот смеяться. Огромный живот дядиной жены и ее тяжелые груди просто сотрясались от хохота. Музыкант пришел в восторг или сделал вид, что восторгается ее тучностью, и Азиза тут же попалась на удочку опытного мужчины. От ее заливистого смеха Виктории стало еще тошнее, чем от взглядов Абдаллы на Нуну.

— А ты берегись! — дергалась толстуха от хохота. — Ведьмочки вроде Тойи иногда хоронят своих муженьков еще до того, как у них грудки проклюнутся!

В жилах Дагура струилась весна, и он не скрывал своего счастья.

— Да это же благословение Божье, так распрощаться с миром, мать Эзры! — Он обожал перченые разговоры.

От столь явного его сластолюбия живот Азизы затрясся еще сильнее — подумать только, такая крошка, а что с ним сотворила! Но он уже прикусил язык и радовался про себя. В своих похождениях он познал немало женщин, и они по части разнузданности могли бы Тойю за пояс заткнуть. Но ни одна не умела так нежно покусывать, с таким детским бесстыдством усаживаться голышом к нему на колени.

— А вдруг жизнь окажется долгой…

— У кого, у меня или у нее? — спросил он и, плеснув воды из ведра, ополоснул лицо.

Из желоба с питьевой водой выскочила мышь и вскинула маленькую головку, робко прикидывая, куда бежать. Дагуру было любопытно, сумеет ли мышь добежать до конца Двора. А Азиза с Наджией и Викторией напряженно следили за взглядом Дагура. Храбрая мышь не только целехонькой пересекла Двор, но и изловчилась ускользнуть от двух наглых петухов и скорой на расправу кошки и выскочила в переулок.

Виктория заметила, что в этом стареющем мужчине что-то сильно раздражает Азизу, до того раздражает, что она уже и ехидничает не с обычным своим добродушием, да и улыбки какие-то деланые.

— Тойя, она вроде Нуны Нуну, из железа скроена. И ты, Дагур, не смотри, что она на вид хрупкая. Такие шлюшки доживают до глубокой старости, не хуже кое-кого из знакомых нам святош.

У Виктории сжалось горло. Это впервые кто-то во Дворе так прошелся насчет Михали. Как же это Азиза, такая приятная и добродушная, вдруг, у нее на глазах превращается в ведьму?

Дагур, прошедший огонь, воду и медные трубы, сразу смекнул, что разговор принимает нежелательный оборот и стоит его прекратить.

— Девочка и канун веселят жизнь, и я говорю, спасибо тебе, Господи, за каждый день, в который Ты мне их даешь.

— Разница только в том, что канун не забеременеет, не превратит твою старость в ад кромешный с воплями и дерьмом.

Пытаясь как-то отвлечь женщину, так вдруг почему-то озлобившуюся, он вскричал:

— Не приведи Боже! — будто в ужасе перед небесами. И потом, с искренней заботой: — Что с тобой, мать Эзры?