Виктория

Ее не слушали. Пожилые напрягали все силы и кормили еще и семьи попрятавшихся мужчин. Малые дети, даже и шаля и играя, чутко следили за каждым необычным звуком или движением за пределами дома, чтобы не прозевать момент, когда нагрянет облава на мужчин. Азиза с Мирьям варили на всю ораву и вовсю эксплуатировали Викторию и двух сестер Рафаэля. Даже Тойю впрягли в работу и заставили взять на себя кое-какие обязанности.

Михаль как-то раз посмотрела на безрадостные лица молодых жен и постучала ложкой по перилам:

— Азури, мы совершаем грех, да простит нас Господь, большой грех!

Азури понурил голову.

— Мужчины сидят под землей, в темноте, гложут себя от страха. А на земле мучаются женщины. Предписание религии обязывает, Азури, обязывает…

Азури покраснел под своей «военной бородой». Такого он не ожидал.

— Это опасно. Турки устраивают внезапные облавы.

— Раз в неделю. И поставим стражу.

Мурад, брат Виктории, выскочил из ямы и, помывшись и поужинав по-царски, встал на стражу, как и прочие холостяки; он единственный не понимал, почему и зачем его поставили охранять женатых мужчин. В это время Эзра уже начал курить, тайком, стесняясь отца. Он уселся возле Мурада, затянулся сигаретным дымом и закашлялся. Зажал сигарету в зубах, потер руки и спросил своего двоюродного брата:

— Чуешь, а?

Мурад осторожно понюхал воздух вокруг себя. Он этого парня знал, знал, на какие номера тот способен.

— Ничего я не чую, и отвяжись.

— Как так! — удивился Эзра. — Это течет сейчас в каждой комнате, как липкий сок из фиников. Ты что, не видел мужских глаз и женских задниц?

Наивный парнишка не заметил ничего ни в глазах, ни в задницах и тоже закурил сигарету, желая лишь одного: чтобы этот вредина от него отцепился. Лицо его сделалось непроницаемым.

Эзра объяснил ему на мусульманском арабском:

— Нынче пихальная ночь.

— A-а, — ответил Мурад с видом знатока. И облегченно вздохнул, когда этот шутник наконец отчалил.

Час спустя он остановил дядю Дагура:

— Эзра тут что-то плел про пихальную ночь. Это что значит?

— Ночь траханья, сынок, — прямолинейно ответил Дагур. И не расхохотался своим грубым смехом лишь потому, что тут же подумал про Тойю и сердце наполнилось тревогой из-за всезнайства пройдохи Эзры, от которого добра не жди.

— Но что это значит, «траханье»?

Дагур, выпучив глаза, посмотрел на этого огромного младенца, и ему стало его жаль.

— Это такая идиотская игра, сынок. Мужчина кое-что дает женщине и уверяет ее, что без этого ей нельзя, но потом обязательно забирает у нее это обратно.

— Ни слова не понял.

Музыкант проявил терпение, вовсе ему не свойственное:

— Это такая идиотская игра, вроде игры в афикоман[25] в пасхальную трапезу.

Мурад, неукоснительно соблюдающий все предписания религии, возмущенно подпрыгнул:

— Афикоман вовсе не идиотская игра!

— Ты прав, — согласился Дагур. — Большинство мужчин считают, что и пихальная ночь — тоже игра, в которую стоит поиграть и даже ради нее умереть. А теперь будь добр, оставь меня в покое.

Молодые жены возвратились из бани раскрасневшиеся, пахучие. Некоторые выражали свои чувства в открытую, другие возбужденно похихикивали, как в канун праздника. Дети в этой приподнятой, радостной атмосфере шалили и веселились, как могли. И никто на них не покрикивал. Мужчины намылись-надраились, и прохаживались с этаким удовольствием, и говорили приятными голосами, будто нечто в их теле, натянутом как тетива, вдруг, перед долгожданной минутой замедлило свой бег. Даже Наджия почти улыбалась. В это утро она напала на след Саламана. Как оказалось, ужасы войны обошли его стороной. Он сидел себе спокойненько после того, как сладко вздремнул в синагоге. Набивая рот червивым изюмом и прошлогодним миндалем, он успокоил Наджию, сказав ей, что ее богатство выросло на четверть в золотой валюте, выросло за счет процентов, и опустил в дыру подкладки монету, которую она ему принесла. К вечеру она уже была уверена, что родит Азури младенца-сына, красивее которого Двор еще не видывал.