Виктория

Мужчины призывного возраста снова спустились в яму, и Азури заслонил вход в нее тяжелой бочкой.

— Нужно ему сказать, чтобы позвал рабочих. Пусть уберут дерево, — решил он. — А то все небо заслонило.

— Нет, это красиво, — отозвалась Азиза романтическим голосом.

Азури, ухмыльнувшись, надел свою красную феску и вдруг обратил внимание на Тойю, что стояла возле бочки и маленькой ножкой поглаживала плитки пола. Почему у девочки слезы, он не понял, да и спрашивать не стал. Его глаза оценивающе оглядели живот Наджии, и эта заботливость так тронула трезвое и ожесточенное сердце его жены, что она не своим, нежным голоском проворковала:

— Иди, иди зарабатывать деньги, отец наших деток. Если понадобится, найдутся люди, чтобы позвать повитуху.

Он вышел, и Элиягу — следом, будто на невидимой веревке, волоча ноги и опустив голову.

Азиза стояла возле Йегуды и все пыталась всучить ему хлеб с яблочным вареньем и кусочек козьего сыра. Он взял в руки феску и, откинув назад голову, сказал лежащей на коврике Михали:

— Ну, мама, дай тебе Господь здоровья! Я пошел.

— Не ходи.

— Я себя чувствую хорошо, очень хорошо.

— Не ходи, сынок!

Ветви покалеченного дерева почти касались ее головы, качались на слабом ветру, как гигантский веер, которым машут, отгоняя мух.

— Сегодня утром я чудесно себя чувствую, ну просто как молодой жених.

Наджия встретилась глазами с Азизой и даже не постаралась скрыть ухмылку. «Это когда и Азури был молодым женихом», — подумала она про себя. Сегодня Азизе приходится подниматься по узким ступенькам боком, а скоро она еще больше растолстеет и так разбухнет, что летом придется поднимать ее на ночь на крышу на веревках. А по Двору будет разгуливать, как раскормленная корова. И только одно изменить нельзя: Азури — он Азури, а Йегуда — Йегуда.

Но внимание Азизы в этот момент было приковано к Тойе. Она стала замечать, что девочка-женщина все торчит со слезами на глазах у входа в яму и на ее личике такая печаль, что сердце сжимается от жалости. Боясь, как бы эта печаль не толкнула девчонку на какой-то дурацкий поступок, она решила потолковать с Дагуром, посоветовать ему приструнить супругу.

Сверху со второго этажа голос Михали все продолжал уговоры:

— Останься сегодня дома, Йегуда!

— Да нет же, Господи! — упирался тот.

— Поднимись ко мне сынок, поднимись!

Он стал подниматься и на восьмой ступеньке почувствовал, как снова злобная рука-невидимка сжала его сердце. По шее полился пот, и он с остекленевшими от страха глазами ничком рухнул на мать. Снизу показалось, что мать пытается успокоить сына, в порыве любви прижимается щекой к его плечу, и женщины глядели на них, и, когда раздался страшный вопль, им показалось, что это стены его исторгли, а не горло матери, оплакивающей своего первенца. Но там, на коврике, творилось что-то странное. На лице Михали, прижавшемся к плечу Йегуды, — именно на нем не было признаков жизни. Спустя минуту, показавшуюся вечностью, они поняли, что тот надрывный крик исходил от сына, возвестившего о кончине матери, и тут же, будто эхом, на него откликнулся крик Наджии в аксадре.

Двор как парализовало. В глазах его жителей, тех, кто родился здесь, и тех, кто к ним присоединился, Михаль была основой всей жизни, превыше всякой логики. Много рождений и много смертей повидала Михаль, и она со своего коврика управляла ритмом их жизни. Почтение, оказываемое Йегудой матери, еще добавляло поклонения ей как святыне, а потому этот его вопль был как сигнал бедствия, перекрывший все границы природы. Напуганные воплем матерей, малыши заорали, как сумасшедшие. Соседи, услышав про случившееся, сбежались к дому, и гонцы поспешили с вестью к сыновьям и остальным родственникам. Азиза рванула на себе ворот платья и замолотила кулаками по тяжелым грудям. Тойя, в страстном желании выразить с ней солидарность, стоя перед ней, без устали колотила кулачками по своим маленьким, как каштаны, грудкам. Трое мужчин унесли огромную бочку и вывели мужчин призывного возраста, которые только сегодня утром туда забрались. Смерть, как и буря, словно оградила их от опасности. Эзра стоял и моргал на солнце, и Тойя, таращя на него глаза, продолжала бить себя в грудь. По воле случая Маатук Нуну столкнулся на пороге дома со своим отцом, и, казалось, именно эта встреча, а не смерть так их потрясла. Абдалла, отведя глаза от сына, глядел на мертвую макушку пальмы в небе Двора, и лицо его скривилось, и губы дрожали от безмолвной боли. Чтобы стряхнуть с себя эту боль, он приказным тоном сказал Йегуде:

— Мужчина, не подобает тебе так вот сидеть и ее обнимать. Оставь усопшую в покое, да пребудет душа ее в мире.

Мирьям с плачем и тихими причитаниями прижималась к Виктории:

— Мы все поливаем твою мать, а смотри, как она корчится и стонет из-за бабушки.