Виктория

Несмотря на сочувствие и жалость, Виктория в эти дни была от нее отключена; не могла прикоснуться к одиночеству и страху Йегуды или к горькой отверженности своей матери. Мать сбросила с себя ее руку и продолжала молча рыдать, как ветка, которая все дрожит, хотя ветер уже стих.

Глава 14

Через несколько недель после свадьбы он надел очки, и манеры его стали более импозантными. Девушки в его присутствии глубоко вздыхали и как бы ненароком выпячивали груди. С началом британской оккупации Багдад устремился в новую эру, провозвестником которой Рафаэль стал еще много лет назад. А потому мужчины видели в нем человека сведущего и просвещенного в том, чем дышит открывшийся их взору новый мир. Через год после того, как она родила ему Клемантину, лампа в ее руке еще дрожала, когда она спускалась открыть ему дверь. Он всегда был последним, кто возвращался после развлечений в театро

. Другие опоздавшие трусливо стучали в дверь и в страхе перед кишащей темными силами мглой робкими голосами просили их впустить. Рафаэль же откашливался на углу переулка, и деликатный стук его трости в дверь был беспечным и уверенным. Она несла перед ним лампу по узким ступенькам, голова высоко поднята, и плечи не выдают, что творится внизу живота, когда его пальцы вдруг ущипнут ее за ягодицы. Детские фантазии Тойи и похотливые рассказы Мирьям казались ей теперь слишком наивными. Сперва она была уверена, что Рафаэль толкает ее на путь мерзкого порока. Когда он впервые попросил ее догола раздеться перед его поблескивающими очками, она решила, что он безумец и извращенец, и осмелилась отказаться, и покраснела, и настояла на своем, а он пустил в ход свои пальцы — десять посланцев, прикосновения которых были, как раскаленные угли, и они медленно снимали с нее одежду, так что ей уже казалось, будто силы вот-вот ее оставят и она закричит. Он подтянул пустую лохань, и поставил ее туда внутрь, и, опустившись на колени, крутил эту лохань, и вожделенно облизывал ее пылающим языком, как голодный младенец, как хищный кот. Подобно восковой свече растаяла она от его шепота и согнулась пополам, а он влетел сзади, как знойный летний вихрь. Прижимался колючей бородой к ее бедрам, округлостям ее тела, к ее грудям. Как-то раз ночью глаза ее вдруг расширились, она искусала ему губы, и впилась ногтями в его спину, и вовлекла его в себя, и разрыдалась от стыда, а плоть ее ликовала.

— Теперь я проститутка, доволен, да?

Его язык порхал по ее вспотевшему лицу, пока не стер с него всякий стыд. Но когда он опять облачался в одежду и надевал свои очки, ею снова овладевали страх и почтение. По семь раз проверяла она тарелку, достаточно ли чистая, перед тем, как осмеливалась ее ему подать. Иногда тайком смачивала слюной палец, чтобы стереть крошечное пятнышко. Руки от страха теряли умелость, ноги путались в подоле платья, слова застревали на кончике языка. Больше двадцати пяти лет жило в ней это великое почитание, пока не увяло в Израиле, в липкой слякоти лагеря для переселенцев. В буре, с корнем выдравшей их из Ирака, в бешеной борьбе за выживание в новой стране мужчины сгорбились, как контуженые, и пришлось женщинам напрячься и взять все на себя.

Но в те далекие счастливые дни Виктория смотрела на пустой Двор сверху вниз, из самой шикарной комнаты дома. Рафаэль процветал в своей лавке, и молодая пара жила в комнате, одна стена которой — сплошное стекло. В остальных комнатах зимой окна закрывались только деревянными ставнями. Во Дворе появились новые имена. Наперекор всем предсказаниям Наджия родила сына, темнокожего крикуна Фуада, однако Азури не нашел в нем утешения и замены красавцу Баруху. Мирьям родила своего старшенького Наима. Рождение Клемантины не убавило счастья Виктории. Она не сомневалась, что следом за дочкой придут сыновья. Глаза Эзры потускнели перед отъездом в Бейрут. Ему было больно расставаться с Тойей. Знойными летними днями они то и дело ставили подкупленных детей на стражу возле лестницы и сбегали на крышу семейства Нуну. Чем ближе подходило время отъезда, тем сильнее страдал Эзра. И Азиза его оплакивала:

— Мальчик сохнет. Кожа да кости. Кто-то должен с ним поговорить.

— Дурак, о ком ты плачешь? — шептал Рафаэль на ухо своему ученику. — Как Иерусалим славится своими раввинами, так Бейрут — своими девками. Такого товара ты и не нюхивал. Любого цвета, любых форм. Да этой Тойе пришлось бы месяцами ждать, пока ее допустят подносить захлауи[33] в публичных домах, которыми красен Бейрут. Ты по ночам глаз сомкнуть не сможешь, потому что в ноздрях будет стоять аромат моря и белокожих христианок!