Виктория

Дождь кончился. Миновав знакомый базар Эль-Хануни, уже пустой в темноте, она сняла с себя чадру. И холодный ветер обдул ей лицо. Через несколько минут она подошла к переулку, где стоит отчий дом. С грустью вспомнила, что всего год назад оставляла этот дом в каком-то дурацком опьянении. Рафаэль стоял посреди Двора и наблюдал за тремя носильщиками, работающими под руководством Кривого Кадури. Всю мебель перевезли в большую двухкомнатную квартиру в чужом, но ухоженном доме. С каждым стулом и каждым ворохом одежды, выносимыми из застекленной комнаты, будто обрывались узы, слишком долго приковывавшие ее к этому месту. И вот сейчас она уплывает с Рафаэлем к другим берегам, к новой эре своей жизни. Ее плечи больше не будут тереться в тесной кухне о плечи матери. Иногда она заглянет в отчий дом, и ее примут как гостью. И они тоже придут к ней, гостями женщины, на мужа которой заглядываются все глаза. В то утро Азури поспешно ушел, не сказав ей ни слова, будто избегал с ней прощаться. С тех пор как умер Йегуда, он стал больше придерживаться религии, хотя и не отказался от современной одежды и прочих светских атрибутов. Тот переезд в другой дом представлялся ей предательством. Ведь она бросает отца со вдовой невесткой, забывшей, как улыбаются, с озлобленной женой и выводком детей, не радующих его сердце. Виктория надеялась попрощаться с ним как полагается и услышать от него теплое слово. Через час стала себя утешать, сказав себе, что придет день и он почувствует к ней расположение и зайдет ее навестить. До самой его смерти, в течение сорока лет, нога его не переступала порога ни одного дома, где она жила, и даже в Израиле в жалкую палатку лагеря для переселенцев он отказывался заходить.

В то утро она стояла во Дворе с Сюзанной на руках и с Клемантиной, прижимавшейся к ней сбоку, и смутно ждала какого-то церемониала, подобающего расставанию с домом, в котором родилась ее бабушка, и отец, и дядья, и Рафаэль, и она сама, и две ее дочери. Ей было больно, что в глазах людей это просто обычный день. Мирьям поспешно запрягла мужа и еще нескольких мужчин, чтобы перенесли ее вещи в освободившуюся застекленную комнату. Почти совсем оглохшую Азизу перевели в узкую комнату Мирьям. Эзра, который женился и купил себе аптеку на центральной улице Эль-Рашид, со Двора пропал вовсе. Черный шелковый футлярчик исчез с Тойиной шейки, и Дагур вернулся и жил как ни в чем не бывало.

Чтобы не видеть счастья Виктории, мать торчала на кухне. Час был ранний, мясо с базара еще не принесли, и потому она праздно там сидела и почесывалась. Виктория молча оглядела обгрызенные стены, и ею вдруг овладело странное желание подойти к одной из трещин, покопаться в ней и покрутить перед матерью золотой монетой.

Когда работа была закончена, Рафаэль обвел Двор рукой и своим чистым голосом произнес:

— Будьте здоровы и мир вам всем!

Никто к ним не вышел. Безликие голоса ответили на приветствие через двери и стены. Виктории показалось, что это сам дом отозвался на его прощальные слова, и ей это даже понравилось. С минуту смотрела она в глаза своего брата Фуада, который стоял и на них глядел, и потом молча покинула свой старый дом.

В новом доме их поджидала невестка Флора, женщина, на которой с помощью денег Рафаэля женился по страстной любви Ашер, — молодая и энергичная, низкорослая, грудастая и полнотелая. Из благодарности к Рафаэлю она тут же вызвалась помогать. Мирьям предостерегала ее от излишней горячности невестки, но Виктория считала, что это Ашер поощряет жену плясать перед братом, пока тот не обоснуется и не поможет ему открыть собственное дело. Две их комнаты располагались на втором этаже дома, где проживало еще пять семей. Невестка Флора распоряжалась, указывая грузчикам, куда поставить кроватки девочек и где должен быть шкаф. Потом уселась и, подскакивая задом на матраце двуспальной кровати, стала проверять его пружины, и они с Кривым Кадури пошли хохотать. Была она хохотушкой в общине, где смешливых не жалуют. И про нее сплетничали, что в компании мужчин она и рюмочку не прочь пропустить. Виктории было удобно ко всяким таким разговорам не прислушиваться. У Кадури от хохота открывались черные дыры между гнилыми зубами и карий глаз щурился, будто подначивая тот, что с бельмом. Хохот был идиотский, но сам он был не дурак, и оттого его смех выглядел особенно отвратительно. Виктория вдруг обнаружила, что невестка малость подшофе. Лицо ее вспыхнуло, будто это она помогла ей совершить столь страшный грех — для потехи соблазнять несчастного вонючего старика и его дурачить. Рафаэль тут же отослал продавца сладких лепешек, который по необходимости был еще и грузчиком.

— Флора, — процедил он, и глаза за очками метнули молнии, — спустись к крану и ополосни свое лицо.

— А как же пудра и помада? — запротестовала та, кокетливо улыбаясь.

— Выметайся отсюда!

Она тут же превратилась в низкорослую женщину, ковыляющую на непривычно высоких каблуках. Будто тряпку, собрала на груди шелковую абайю, и глаза потускнели, и голос зазвучал сдавленно.