Виктория

А потом он сказал своим чистым голосом:

— Давай поспим.

Но они не спали. Он долго молчал, и ей почему-то показалось, что глаза его полны слез. Она не посмела приподняться и проверить. А когда он заговорил, рыданий в голосе не было, наоборот, был в нем какой-то задор игрока.

— Представляешь, ты могла бы сейчас лежать со слесарем, а Мирьям смотрела бы на кровь.

— Ты не кровь, ты Рафаэль.

— Мирьям тебя переиграла. У нее всегда будет стол с едой. А с тобой-то что будет, когда овдовеешь?

— Ты не умрешь.

— Рафаэль смерти не боится.

Страх открывал свое лицо по каплям.

Его партнер предложил снять лавку побольше, в центре, на базаре, где торговали тканями. Рафаэль промолчал. Подумал в душе: зачем? Ведь не доживет до того дня, когда новая лавка начнет приносить доход. Эзре, у которого дела в аптеке процветали, очень хотелось прокатиться в Египет. Но Рафаэль на уговоры приятеля не поддался. Что будет, если кровь встанет преградой между ним и сфинксами или же им и танцовщицами живота? Приятели говорили о том, что следующим летом стоит снять летние домики на берегу Тигра, а он спрашивал себя, доживет ли до этих времен. Встречая хорошеньких девчушек лет десяти, думал, что пока они созреют, черви успеют уже расправиться с его плотью. Со все возрастающим гневом он спрашивал себя, придется ли ему вдыхать запахи будущей весны, отведать первых абрикосов, которые принесут им в праздник Шавуот. Сапожник, пошивший ему новые ботинки, с гордостью заявил, что он их проносит много лет. Рафаэль, проходя по мосту, кинул их вместе с белой коробкой в струящуюся реку. Да и нарядные его костюмы Виктория пустит по реке, как принято у женщин, горько скорбящих по своим мужьям. И уже он глядел на жизнь глазами туриста, путешествующего по стране красивой, но чужой. Заявления Виктории о том, как она его любит, резали ему ухо. Она продолжит есть, и спать, и плакать, и смеяться, а может, и ляжет в постель с новым мужем, когда память о нем напрочь сотрется. Бедра и груди Виктории перестали разжигать в нем бурную страсть. Занятия любовью истощали его силы и порою его возмущали. В глазах его уже стояло видение: он исчез с этого горизонта, а следом за ним придут другие. Он всегда был не прочь пригубить рюмочку с приятелями, но сейчас опустошал за вечер полбутылки, пока в глазах не мутилось.

И еще одна страсть им овладела. Его знание арабского, который он изучил самоучкой, все улучшалось. С огромным увлечением он набросился на книги мировой литературы, которые в то время переводились в Каире. Из всех соперниц стена печатных текстов стала для Виктории соперницей самой упорной и неприступной. Как только книга закрывала его лицо, Виктория для него переставала существовать. Он ее не слышал и не видел. Иногда пересказывал ей какой-то кусок, который особенно его взволновал, но продолжал пребывать за этой стеной. Рафаэль с изумлением открыл для себя, что мыслители всех поколений подобны ему самому: их существом полностью владеет мысль о смерти и о том, что происходит между Ним и Ею. Пуританский перевод, сделанный в мусульманском Каире, называл это любовью, но он-то был уверен, что в оригинале писатели говорят о полыни и меде, которые он познал в близости с певицей из Дамаска, в будоражащем смехе Рахамы Афцы, пленявшем его сердце, в жарком сладострастии жены его брата, в бурном вихре и голубином ворковании Виктории и в его меланхолическом томлении по Мирьям.

Что касается смерти, то даже после лицемерно отфильтрованного свободного перевода это явление представало для него во всем своем величии. Писатели умеют так писать о смерти, будто сами ее пережили. В любом случае они умеют мастерски передать мысли и ощущения человека перед ее приходом. И он понял, что ни один из них не верил в то, что за этим мрачным порогом есть что-то еще.

И еще одну вещь внесли писатели в его жизнь. Всегда он считал себя смелым и умным, лучшим плодом, возникшим во Дворе за два последних поколения. Ему казалось, что он знает все и способен на все. Но вот явились гиганты духа и преподали ему должный урок смирения. Мир великой глубины, творческой фантазии и мудрости предстал перед ним, и он стоял, потрясенный и испуганный, как житель равнины, глазам которого впервые открылось великолепие гор. Его бесило, что эта смиренная мудрость пришла к нему лишь тогда, когда он сам уже почти на смертном одре. Ведь так приятно и удобно с нею жить, хотя она и не в состоянии подготовить человека к смерти.