Виктория

В какой-то момент она перестала подчиняться матери и ходить с нею на крышу. Но язык Наджии продолжал молоть без устали, каждый раз добавляя новые подробности, отчего чувство греха у девочки становилось все тягостнее. Она перестала играть в любимые Мирьямовы «красилки-мазилки» и деликатно отклоняла проявления нежности со стороны отца. Когда он, сев в лохань, просил ее помылить ему спину, она подчинялась, но делала это с закрытыми глазами. Трогательные подарки, в виде красного яблочка или золотых сережек, она отдавала матери — чтобы и ее ублажить, и собственную совесть усмирить. Отца она и вправду любила горячо, да и как было его не любить! Ведь именно он наводил порядок в их Дворе, и был он человек великодушный и сердечный. В отличие от хворого и аскетичного Йегуды и неисправимого распутника Элиягу ее отец был надежным якорем, человеком, обеспечивающим благополучие жителей Двора. Все женщины дома, даже и молодые снохи, испытывали слабость к его обаянию.

Сейчас, стоя на мосту, повисшем над бурной рекой, и стараясь защититься от посягательства мужских рук, она все думала: как это матери удалось сразу пронюхать про ее тайную любовь к Рафаэлю?

Когда им исполнилось лет по восемь, мальчишки перестали играть и драться с девчонками. Только некоторые тайком это делали. Рафаэль же бросил общаться с девчонками и того раньше. Как, впрочем, и с мальчишками-сверстниками, к великому огорчению Эзры. Стал в родном Дворе чужаком. Слишком был взрослым душой, чтобы участвовать в ребячьих шалостях, и от зрелых мужчин тоже отличался и избегал их. Мужчины эти были олицетворением страха и все сковывавшей тирании, которая царила и в доме, и вне его и которая возникла давно и укоренялась сотнями лет. Страх был условием выживания, в особенности страх перед чужим и новым. И Рафаэль, бросивший этому страху вызов, отверг и большинство своих двоюродных братьев и сестер. Йегуда с Азури в это не вмешивались. Оба вздохнули с облегчением, убедившись, что парень щедро обеспечивает свою семью, да еще и переложил на себя заботу об отце, вытаскивает его из вечных долгов, так что Элиягу уже и не нужно запускать руку в их казну. Постепенно Рафаэль приучил и дядьев обращаться с собой как с ровней. Азури по-прежнему относился к нему с холодком, но Йегуда в этом особенном парнишке души не чаял.

Только вот на Наджию его чары не действовали, она была к ним не чувствительна. И ее мнение о нем оставалось неизменным. Он опаснее мужлана с кулаками, жулик почище любого подхалима, развратный до мозга костей, пусть и обходителен в обращении. Она, конечно, не осмеливалась сказать ему в открытую, что о нем думает. А все капала этот яд в уши Виктории, пока варила, стирала, кормила грудью очередного младенца. Но Виктория ее не слушала. Она радовалась своей любви к парню, хотя бы потому, что это доказывало ей собственную нормальность. Отец перестал являться во сне, исчезли и сны про семейство Нуну. А еще это была и победа над матерью, потому она держалась за эту свою любовь, пестовала ее и лелеяла. Мирьям она своей тайны не открывала, а уж самому Рафаэлю и подавно. Наоборот, чем сильнее разгоралось чувство, тем больше она его избегала.

Но от матери-то не скроешься. Вот отсюда ее пророческая улыбка в то утро, когда постель Рафаэля осталась пустой. Четыре дня никто ничего о нем не слышал. Сперва поднялась паника. Некто живший на краю их квартала рассказал обитателям Двора, что ночью вскочил от свиста пули. А с другой стороны будто раздался хрип умирающего. Никакого трупа обнаружено не было. Заявлять властям об исчезновении еврея они не стали. Но чем больше рос страх, тем шире расплывалось в улыбке лицо Наджии. С жадным любопытством доброхоты уговаривали отца Рафаэля взломать замок и открыть большой сундук, в котором сын хранил вещи и одежду.

Виктория поднялась на второй этаж. Там на своем коврике сидела Михаль, и, когда молоток стукнул по замку, она гневно пробурчала: «Вот собаки! Вот собаки!» К великому огорчению отца и братьев, никаких сокровищ в сундуке не оказалось, и это еще усилило чувство горечи и утраты. Легкие туфли, костюмы, шелковые рубашки — все было разложено в подвале на нарах как трофеи, которым грош цена.

Когда в подвал ворвался разъяренный Рафаэль, целый и невредимый, оттуда раздались вопли ужаса. Он оттолкнул отца, грубо наорал на рыдающую мать и без всякого сострадания распихал ногами осквернителей сундука. У входа в дом ждал носильщик с ослом.

— Куда ты? — рыдала мать.

— Уезжаю. — Волосы у него были всклокочены, глаза налиты кровью, лицо пылало.

Виктория, стоя на втором этаже, опираясь на перила, почувствовала, как проваливается в бездну, тонет, хотя Рафаэль в этот момент и казался ей уродом, отравой, будто выскочил из смрадной ямы.

— А с лавкой-то что будет? — спросила в отчаянии старшая сестра.

— Продана.