Вильнюсский двор (рассказы)

 Воспоминания на время отдалили его от Васильева, перекинули туда, где под стук отцовского молотка он встречал каждое утро, и этот стук был такой же приметой жизни, радостной и бесконечной, как восход солнца или пенье птиц.

 – Что-то вы, Самуил Семенович, загрустили? – От бдительных глаз полковника не ускользнула перемена в настроении собеседника.

 – Вспомнил своих рано умерших родителей, – отрапортовал тот. – Когда-то мне наивно казалось, что мы должны умереть вместе. Но в очереди за смертью местами не меняются. Ладно, больше не будем о грустных вещах… Вернемся к моему шурину. Если вы разрешите, я поговорю с ним…

 – Поговорить можно, но никаких обязательств я на себя не беру, – предупредил Самуила Семеновича полковник. – Столько лет проходил в одном и том же, еще столько прохожу, если судьба-злодейка подножку не подставит.

 – Не люблю шить военным. Они привыкли к мундирам, кителям, галифе, – выслушав подробный рапорт Шмуле, сказал мой отец. – Гражданская одежда всегда висит на них раздутым, только что опорожненным мешком… Все они держат, как перед начальством, руки по швам… С такими заказчиками только намучаешься.

 – Но он же не военный. У Васильева просто чин полковничий. На такого приятно шить – фигура хорошая, плечи широкие, он не сутулится, не хромает, не горбится… – Мой дядя продолжал с нажимом перечислять внешние достоинства нашего соседа.

 – А в артели он себе сшить не хочет? – упрямился шурин. – У них, кажется, есть и своя артель на углу Виленской и Доминиканской, где все мастера и даже уборщица проверены…

 – А ты что, непроверенный? Ты что, американский шпион? Буржуазный националист? К Васильеву из Якутска приезжают на юбилей его родичи. Увидят твою работу, восхитятся и славу о тебе разнесут по всей Сибири… – В своем красноречии мой дядя был неудержим, слова вылетали у него изо рта роями.

 – Не знаю, не знаю… – отнекивался отец.

 Чтобы уломать его, мой дядя решил прибегнуть к самому сильному средству – задействовать сестру.

 – А ты, Хенке, что на этот счет думаешь?

 – Что я думаю? Я думаю, что мой муженек просто боится.

 – Боится? Чего? Кого? – осыпал ее вопросами брат.

 – Боится, что его посадят, – хихикнула она. – Нисон Кацман, наш домашний предсказатель, говорит, что скоро настанет день, когда начнут преследовать и сажать всех евреев…

 – Так-таки всех? А портных, позвольте спросить, за что? Он не сказал?

 – Наверно, за то, что пришивают к пиджакам не те пуговицы, зашивают карманы или намеренно против воли заказчиков укорачивают на пять сантиметров их брюки.

 – Что вы тут, Хенке, мелете?

 – А ты чего так упрямишься? Тебе ведь работу предлагают, а не четыре года заключения в тюрьму строгого режима… – Хенке очень хотелось, чтобы ее старый мерин не артачился, принял заказ и чтобы она, присутствуя на примерках, пригляделась бы к Васильеву и попыталась понять, что он за человек. Маму всегда неотразимо влекло ко всему таинственному и загадочному. Для нее все вокруг было тайной – начиная с перебирающей тонкими ножками по оконному стеклу мухи и кончая ею самой. Но самой непостижимой тайной для нее всегда оставались не деревья с их шелестом, не птицы с их щебетом, не синее небо и солнце над головой, а люди.

 Под напором объединенных сил отец капитулировал:

 – Пусть приходит.

 Перед приходом Васильева мама совершила настоящий переворот дома – вымыла полы и окна, вытерла пыль, перевесила на стенах фотографии, переставила стулья, поменяла на столе скатерть, накрыла новым покрывалом диван.

 – Смотри дух из себя не вышиби, – корил ее отец. – Ведь не Сталин же к нам придет.

 – Иду с тобой на пари, что полковник никогда не был в еврейском доме.

 – Ну и что, что не был? Может, прикажешь его еще народной песней встретить? – Отец вдруг понизил голос и спросил: – Ты хоть знаешь, чем он занимается?

 – Знаю.

 – А что бы ты сказала, если бы он не лесных братьев ловил, а евреев?..

 Маму не смутил его вопрос. Но она решила на него не отвечать. Да и что тут ответишь? Что евреи никого не убивали? Что им не с кем ни в лесах, ни в городах бороться за свою власть, ибо своей власти у них все равно никогда не будет? Что придется жить и тянуть свое воловье ярмо при любом чужом правлении, терпеть, не лезть на рожон и не рваться в бой за чужое счастье, пока собственного не обретешь?

В доме со дня на день ждали прихода Анатолия Николаевича, но его, видно, снова услали в длительную командировку – в провинцию, поближе к сражающимся лесам.

 Когда отцу уже казалось, что Васильев решил к своему юбилею сшить себе новый костюм не у него на дому, а в проверенном ателье на углу Виленской и Доминиканской, полковник появился во дворе и вместе со своим рекомендателем Самуилом Семеновичем в первый же выходной позвонил к нам в дверь.

 Мама открыла им и молча провела по коридору, заваленному всякой рухлядью, в идеально убранную столовую; отец бодро, по-солдатски встал из-за взмыленного “Зингера” и беззвучно поздоровался с будущим заказчиком.

 – Знакомьтесь, – сказал посредник-Шмуле. – Анатолий Николаевич Васильев.