Вильнюсский двор (рассказы)

 Васильев сам никогда точно не знал, когда приедет обратно. Не знали об этом и близкие – Лида и сыновья, которые давно привыкли к его задержкам и которых он приучил сохранять спокойствие в любых обстоятельствах. Недаром полковник каждый свой маршрут держал в строжайшей тайне даже от них.

 Но эта задержка накануне юбилея всерьез встревожила всю родню.

 Лида всполошилась, заволновалась, позвонила дежурному в министерство – Васильев строго-настрого запрещал ей это делать, – долго не могла от волнения набрать правильный номер и соединиться с дежурным. Наконец тот снял трубку и на ее вопрос о муже ответил, что ему ничего неизвестно и что, если поступят какие-нибудь сведения, он тут же свяжется с ней.

 Дома было сумрачно и тихо, и эта тишина была начинена дурными предчувствиями, как тучи грозой, – сверкнет молния, загремит гром, и небеса разверзнутся, и затопит все вокруг.

 И небеса разверзлись, и дом затопило слезами.

 В ночь с субботы на воскресенье в квартире Васильевых раздался звонок, а вслед за ним покой во дворе взорвал истошный вопль Лиды, похожий на протяжный волчий вой.

 – Толя! Толенька! – кричала она, одурманенная горем. – Как же так, родненький, как же так?! Ведь завтра праздник, твой праздник…

 Крики ее то крепли, то ненадолго утихали, и разбуженные несчастьем соседи не могли сомкнуть глаз – всю ночь в темноту их спален из полковничьих окон струился озябший, колеблемый чужим горем свет.

 А утром все стало ясно.

 По дороге в Вильнюс между Меркине и Друскининкаем машина, в которой ехала оперативная группа, попала в засаду, и лесовики забросали его гранатами. Погибли все оперативники во главе с полковником Васильевым.

 По просьбе семьи официальную церемонию похорон, которые должны были состояться с воинскими почестями на Антокольском кладбище, перенесли с юбилейного воскресенья на будничный понедельник. Гроб с телом убитого Васильева был установлен на Конской улице в клубе работников МВД.

– Как там мои розы? – поинтересовался перед похоронами дядя Шмуле.

 – Плавают, – ответила Хенке брату, у которого местечковая расчетливость мирно уживалась с пафосными заявлениями о служении высоким коммунистическим идеалам.

– Плавают? Как плавают? – сердито воззрился на нее Самуил Семенович.

– Как карпы. В ванне… В воде… Но до понедельника они вряд ли дотянут. Ты на них не особенно рассчитывай. Но не расстраивайся. Я же тебе и раньше говорила, что розы дарят любимым девушкам, а не покойникам.

 – Что же делать? Ведь кто-то же из наших, из евреев, должен проводить соседа в последний путь. И не с пустыми руками.

 – Вот ты его и проводишь как наш представитель и как сослуживец. Выразишь жене и родителям соболезнование. Постоишь у открытой могилы, послушаешь речи своего начальства и, может, когда гроб под музыку будут опускать в яму, уронишь от нашего имени слезу. На похоронах слезы ценней и дороже любых цветов. Но у тебя, Шмулинька, по-моему, никогда лишних слез и не было. Умри я, ты ведь не заплакал бы.

 – Что ты, Хенке, болтаешь? Человек – не муха. Его всегда жалко.

 – Жалко. Конечно, жалко. Мог бы в своей Якутии до глубокой старости прожить, если бы добывал золото на родном прииске, а не ловил врагов в чужом краю. Бог велит хозяйничать только у себя дома. Везде умирать страшно, но не бывает страшней смерти, чем на чужбине. Если бы ты знал, как я, когда в ауле заболела малярией, боялась умереть в Казахстане… среди степей. Только шакалы приходили бы на мою могилу. Шакалы и суслики.

 Мама помолчала, и в лице ее вдруг просквозила печаль, на лбу обозначились морщины, в ту пору прорезанные еще не ножом, а только перочинным ножичком; глаза у нее увлажнились, и она вдруг почти ласково промолвила:

 – Если ты хочешь на кладбище пойти со своими чайными розами, я сейчас тебе их соберу.

 – Пусть плавают. Куплю какие-нибудь цветы прямо у кладбищенских ворот. Деревенские бабки там зарабатывают не хуже, чем грузины на базаре, только они три шкуры, как грузины, не дерут.

 – Пусть…

 Купил ли Шмуле у бабок цветы или нет, никто от него так и не узнал. Но на следующий день во дворе он долго и подробно, со свойственной ему восторженностью рассказывал, какие роскошные были похороны, – горы цветов, толпы народа; перечислял, кто из секретарей ЦК присутствовал на кладбище; цитировал высокие слова министра госбезопасности о покойнике; хвалил солдат, которые по команде дружно произвели залп. Рассказывал, как мужественно вела себя выплакавшая глаза Лида.

Мама слушала его и думала о несчастных стариках – родителях Васильева, которые не сегодня-завтра уедут со своей неподъемной, кровоточащей ношей обратно в Якутию на свой золотоносный прииск, забыв эти лица, эти речи, эти выстрелы и прокляв навеки эти нерусские леса и эту нерусскую землю.