Домой хотели и ужасно, и страшно, и невмоготу.

Попрощаться не успели. Только утром видели, как сержант Горбенко безразлично сидит в каптёрке. Дорожная сумка, набитая воинским хламом. Оставить бы всё, бежать и не оглядываться, не вспоминать никогда. А он с собой тащит, никак не разлучится. Два комплекта серуги, портупея, берцы новые – откуда нашёл только. И бушлат, конечно; для рыбалки – самое то.

Ципруш хотел остановиться и признаться, что совсем не обижается, что всё понимает, и хорошо, что так, – что Горбенко настоящий мужик, и правильно, и здорово бы встретиться потом, на гражданке, и, может, выпить по-человечески, и что-нибудь в этом роде. Ну, как оно бывает, понимаете, товарищ сержант? Понимаешь, Миха?

Не остановился, не решился. В каптёрку по-прежнему нельзя, и сержант – не сержант, что на уме – не разберёшь. Сидит, голову подперев, в пол смотрит. Да ну нахрен, от греха подальше, а то прилетит ещё напоследок. Не отвертишься.

Сами доживали последний срок. Готовились прощаться с учебкой. Уже стучались первые покупатели: одного забрали на Дальний Восток, второго куда-то под Самару. Бреус мечтал о Подмосковье, там вроде как мирное небо над тёплой землёй. Ципруш хотел остаться здесь до самого победного дембельского аккорда.

– Пойду к Калмыкову и скажу. Он мужик нормальный.

– Ну сходи, – равнодушно ответил Манвелян.

Дежурный определил их за водой. Бак в пятьдесят литров. Вдвоём бы справились, но третий не лишний, третий – свой, и покурить перед сном – святое дело.

Что хотите, то и делайте. Никакого сержанта Горбенко – весь мир на ладони. Хоть убейся, хоть живи. Жить хотелось больше, но домой – сильнее. И ещё бы столовских булочек с маслом, и чего-нибудь такого, чтоб не думать, не считать, не ждать, пока тебя, наконец, уже отпустит и отпустят.

Всё лучше, всё к лучшему, так было, и будет, и должно – потому что нужно, потому что долг не значит должен, потому что долг – это долго: медленно и верно; по большому счёту – навсегда.

Карманный календарик, девушка на обложке.

Бреус обвёл прожитый день в кружок. Манвелян зачеркнул. Ципруш пронзил иголкой, поднёс к мощному свету, бьющему из шапки фонаря. Каждый убедился и каждый подсчитал в очередной раз, сколько ему там осталось до приказа.

Семьдесят, что ли, километров. Может, больше. Меньше, может. Горбенко не знал наверняка, но ощущал, как устало катил поезд, приближаясь к родному вокзалу. Сидел, прислонившись к стене, и смотрел в окно. Ничего не видно: ночь густая и пышная, всезнающая.

Проводница напомнила о скором прибытии. Горбенко кивнул определённо. Бельё сдал, матрац свернул, а больше ничего – не подкопаешься, не придерёшься.

Чужие голоса, чужие разговоры. И вечные ходки туда и сюда: за чаем и обратно, в тамбур просто так. Упасть бы в строй и по команде смирно стоять и ждать, пока случится.

Но ничего не произошло. Не кольнуло в сердце, не дрогнуло в груди. Ноги прямые и дыхание ровное.

Стоял на платформе и оглядывался. И не находил.

Виноватых бьют

Первый раз – в армии. Второй – там же. Третью не помнил. Никакой смерти не существует.

Два сержанта. Один из Алтайского края. Второй из Приморского края. Их – тридцать баранов, бритых под ноль. Второй взвод, десятая рота. Кубанское училище, белуги без размеров, кирзачи на вырост.

– Чтобы помнили, – говорили сержанты.

Один – высокий, второй – выше. Походка одинаковая: плечо вперёд, плечо назад. Ногу вынес, ногу занёс. И руки в карманах – по сроку можно.

Три скрипа перед сном. Раз, два, на третий встали: рота, подъём. И так до утра. Научились быстро, отрубались моментально. День прошёл, и хорошо.

Поднимали по одному. За ночь – троих. Дрындин – четвёртый в списке, но можно вне очереди. Отстреляться бы сразу и не маяться. Не спал, как только подняли Ципруша, не спал, как только подняли Бреуса. Долго не приходили: Бреус держался как мог. Спасибо, в общем, Бреусу. До подъёма полтора часа – терпеть немного. В казарменной темноте не рассмотрел: по лицу ли бьют, по шее.

По лицу – навряд ли, думал. Заметно.

– Как там? – спросил.

Бреус не ответил, и только сказал: иди, ждут.

В каптёрке пахло шпротами. Дрындин помнил ещё запах гражданской еды. Стоял в дверях: не смел, не знал, не думал, что.

– Где воинское приветствие? – спросил длинный, тот, что с Алтая.

– Виноват, – опомнился.

– Виноватых бьют, – улыбнулся сержант из Приморья.

Били не так уж прямо сильно. Дрындин сначала терпел, потом не смог.

«Хватит», – попросил.

Потом опять просил. Потом устали.

– Куришь? – бросил кто-то из сержантов.

Качнул кое-как головой. Дали затянуться донским табаком.

Ночь досыпал крепко, а утром – забыл. Ну да, было. С каждым случится. Прихрамывал на пробежке, и бабская боль стонала где-то в животе.

Ципруш не говорил весь день, Бреус – наоборот, трещал как раненый. В одиночном бою лишился переднего зуба.

– Так даже лучше, всё равно дыра.

Тридцать баранов, один в один. И каждый просил: расскажи, ну. Дрындин пожимал плечами: да нормально вроде, да пошли они все.

Войска ПВО: сами не летаем, другим не дадим. Или вот: подожди выполнять – отменят.