Вирикониум

— Какой дивный пирог! — воскликнул он и, зная, что это самая обычная стряпня, добавил: — Не понимаю, как я мог раньше от этого отказываться. Неужели у нас всегда так вкусно кормили? Как это хорошо — оказаться дома! — Потом он подтолкнул меня и, к моему ужасу, сказал: — В Вирикониуме вам такого пирога не подадут, молодой человек!

Позже он играл на фортепиано и пел.

Он заставил моих сестер танцевать с ним, но это был всего лишь старинный контрданс. Видеть, как этот большой жирный человек с блестящим от пота лицом топчется, как медведь, напевая «Графа Ронского» или «Охоту Веселого Крапивника», они все больше исполнялись презрения. А перед сном он рассказывал нам истории про призраков.

Как-то после того, как я весь вечер старательно избегал его пристального взгляда, он сумел загнать меня в угол на лестнице и всучил мне жилет, в кармане которого оказалось немного денег. В тот вечер я сидел у себя в комнате, смотрел на жилет и плакал от злости, проклиная свою тупость. Мы разошлись по спальням, а он почти до рассвета донимал мою мать разговорами об отце и его политических амбициях.

В течение двух дней моя мать с тревогой наблюдала за ним. Выпивал ли он? Или был болен? Она не могла понять. Как бы то ни было, на третий день утром он вернулся в Вирикониум, и умер там неделю спустя. Будучи женщиной хитрой, но при этом практичной, мать ничего не рассказала нам об обстоятельствах его смерти.

— Он умер у себя дома, — только и сообщила нам она, передернув плечами — движение, которым она как будто защищала и одновременно осуждала что-то; большего она не допускала.

Дядю привезли домой, чтобы похоронить. Похороны были жалкими, как это обыкновенно бывает зимой. С низкого седого неба накрапывал дождь — он то начинался, то прекращался, покрывая неряшливыми пятнами цветы на катафалке и черных траурных плюмажах лошадей. Другие дяди тоже приехали — правда, не все. Они стояли, сняв шляпы, над могилой, а в небе кружили грачи и каркали, словно тоже были частью церемонии. В одних местах земля на кладбище замерзла, в других уже подтаяла. Луг за кладбищем накрыла блестящим саваном вода, торчали только черные ограды и деревья. Мои сестры плакали, потому что их платья промокли — в конце концов они не предназначались для столь ужасных испытаний. Моя мать была очень бледна и тяжело опиралась на мою руку. Я надел желтые полуботинки — своеобразный вызов с моей стороны.

— Бедный Принсеп! — бормотала моя мать, обнимая нас всех по дороге домой. — Он заслуживает того, чтобы мы о нем помолились.

Лишь много позже я узнал грустную правду о его смерти и еще более грустную — о его жизни.

К тому времени я стал завсегдатаем уличных кафе у Квасного Моста. Мы с приятелями предпочитали «Красного оленя». И дело не только в дешевых ужинах и афишах смелых расцветок, претендующих на утонченный вкус, но и в том, что сюда часто заглядывали живописцы, писатели и артисты мюзик-холла, которые приезжали из Вирикониума и устраивали сеансы Wasserkur[7] в хижинах за городом. Полагаю, когда их не обливали ледяной водой в наказание за расстройство кишечника и гонорею, они развлекались, любуясь нашими юными, чисто выбритыми лицами, провинциальной восторженностью и убогими нарядами.

Именно в «Красном олене» я в первый раз встретил мадам де Мопассан, знаменитое контральто — к тому времени согбенное существо, иссушенное болезнью горла. От ее голоса осталось одно воспоминание. Больно и страшно было слушать, как она разговаривает. Я не мог представить ее на сцене — тогда я не знал, что она каждую ночь поет в театре «Проспект», прилагая нечеловеческие усилия, чтобы не дать поблекнуть своей славе. Она предстала передо мной грозной, хотя весьма подвижной старухой, помешанной на определенных цветах, которая может наклониться через стол и доверительно шепнуть вам:

— Девочкой я ходила в церковь. И как-то раз заметила, что мухи облетают лучи света, которые прошли через сиреневые стекла витража… Говорят, что все паразиты гибнут, когда их освещают светом лавандовых оттенков… Доктор склонен опробовать на мне это средство.

Или:

— Честный человек признает, что самые волнующие мечты предстают ему в лиловой дымке… Вы понимаете, какие мечты я имею в виду?

Конечно, я понимал.

Однажды она, к моему удивлению, заявила:

— Выходит, вы племянник Баладайна Принсепа. Мы были хорошо знакомы, но он никогда не рассказывал о своей семье. Не повторяйте его ошибки. Столько лет провести у ног женщины и ни разу не получить ничего, кроме улыбки! Вот вам пример терпения.

И она издала ни на что не похожий каркающий смех.

— Не понимаю, — пробормотал я. — Вы о какой женщине?

Это вызвало у мадам де Мопассан новый приступ смеха. В конце концов, я убедил ее рассказать мне о том, что моя мать скрывала от нас, и о чем знали все в Вирикониуме.