Виртуальный свет. Идору. Все вечеринки завтрашнего дня

– Марциал говорит, что это, скорее, граната направленного действия, понимаешь? Или вроде как портативная осколочная мина. Главное, как он сказал, – не пользоваться в закрытых помещениях и палить исключительно в тех, кого не жалко разнести в бога душу мать.

– И где же «цепная» часть?[138]

Фонтейн вытянул свободную руку и легонько стукнул указательным пальцем по толстому квадратному стволу.

– Здесь, внутри. В эту штуковину набито четыреста двухфутовых обрезков тоненькой стальной цепочки, острой как бритва.

Райделл взвесил в руках нелепый предмет, взяв его за обе рукоятки и оттопырив пальцы, чтобы случайно не нажать на кнопки.

– И эта штука…

– …сделает из тебя котлету, – закончил Фонтейн.

– Я слышала выстрел, – сказала Шеветта, убрав с глаза мокрую тряпку.

– Ничего не слышал, – сказал Райделл.

– А я слышала, – сказал Шеветта. – Всего один.

– Двадцать второй же калибр, – заметил Фонтейн, – почти и не слышно.

– Я не могу больше тут сидеть, – заявила Шеветта.

На этот раз и Райделлу послышался выстрел. Просто хлопок. Короткий, отчетливый.

– Знаете что, ребята, – сказал он, – пойду-ка я посмотрю, что к чему.

Шеветта наклонилась к нему – один глаз заплыл, темно-лиловый, распухший, почти закрылся, второй – серый, одновременно испуганный и гневный.

– Это не телевизор, понял? Знаешь, в чем разница? Это не серия чего-то там. Это жизнь. Твоя жизнь. И моя. И его, – она показала на Фонтейна, – его тоже, – она показала на мальчика в шлеме. – Почему ты не можешь просто посидеть?

Райделл покраснел, почувствовал, как у него горят уши.

– Я не могу просто сидеть и ждать, когда…

– Да знаю я, – сказала Шеветта. – Чего от тебя еще ждать-то.

Райделл протянул Фонтейну чейн-ган и встал на ноги; его бок затек, но не так страшно, как он боялся. Фонтейн вернул ему пушку.

– Засовы на входной двери как отпереть?

– Никак, – ответил Фонтейн. – Я их не запирал.

Райделл вышел из-за невысокой перегородки, скрывавшей их от застекленной двери и окон.

И сразу же кто-то, сидевший в засаде напротив, выдал очередь из какого-то автомата с таким эффектным глушителем, что был слышен лишь шум отлаженного механизма и стрекотанье пуль. Оба фонтейновских окна мгновенно обрушились – как и стекло в двери.

Райделл обнаружил, что лежит на полу; он не мог вспомнить, как там оказался. Стрельба по ту сторону улицы враз смолкла.

Райделл вспомнил, как падал в подвальном тире Ноксвиллской академии, вынимал рожок из штурмовой винтовки буллпап, доставал другой рожок и вгонял на место. Вспомнил, сколько секунд уходит на это точное количество необходимых движений.

В его ушах отдавался высокий, тонкий, прерывистый звук, и тут он понял, что это плачет Шеветта.

Он вскочил и выставил комбинатскую картонку фонтейновского адвоката сквозь дырку в двери, где только что было стекло.

Одна из двух кнопок, сказал он себе, это предохранитель. Нажал другую.

Улица заполняется огнем. Отдача была столь сильной, что Райделл чуть не сломал себе запястье; но, похоже, больше никто, решительно никто ничего там уже не перезаряжал.

Там, напротив.

57

Центр

На следующий день, прибираясь, Фонтейн обнаружит на полу в задней комнате дырявую картонную коробку крупной мексиканской соли.

Он поднимет ее – непривычно тяжелую – и станет вытряхивать соль на ладонь, пока не вывалится распустившийся экзотический цветок пули с полой головкой, пули, которая пробила фанерную перегородку и врезалась в центр этой круглой коробочки, стоявшей на полке. Кинетическая энергия перешла в тепловую, но теперь пуля была холодной, похожей на растопорщенное золотистое зернышко попкорна. Вот так распустившись, ей и полагалось кромсать человеческую плоть.

Фонтейн положит ее на полку рядом с оловянным солдатиком – еще одним выжившим в войне.

Но это будет завтра, а сейчас он мог лишь двигаться, словно в дреме, в этой окружающей тишине, вязкой, как глицерин, и все вытеснило воспоминание о том, как однажды отец, несмотря на безумный страх матери, вывел Фонтейна во двор за их домиком в прибрежной Виргинии, чтобы вместе очутиться в центре урагана.

Когда первая ярость шторма уже позади, не движется ничто. Птицы молчат. Каждая ветка на облетевших деревьях отчетливо видна и исполнена покоя. Но самым краем сознания, пожалуй, можно заметить вдалеке некое вращение. Что-то инфразвуковое, что-то, что только чувствуешь, но не слышишь. Что-то, что снова вернется. Вне всяких сомнений.

Вот и сейчас он чувствует что-то подобное. Он видит, что руки мальчика застыли, дрожа, над клавишами ноутбука, голова по-прежнему в этом старом военном шлеме. На мгновение Фонтейну кажется, будто мальчик ранен, – но крови не видно, он просто напуган.

Пушки созданы, чтобы стрелять, Фонтейн это знает, и Райделл только что доказал это, выстрелив из марциаловской пушки, этой безобразной русской штуковины, зловещего комбинатского трофея, пришедшего через Африку напоминанием о войнах неизбывной тупости, этнических конфликтах, тлеющих не одно столетие, как безвоздушные пожары в недрах торфяных болот. Пушка для тех, кто неспособен научиться стрелять.