Вирус турбулентности. Сборник рассказов

Все молчали. Сигнализация мерно пропищала три раза, затем  раздался длинный гудок, перешедший в редкое тихое посвистывание. До залы доходили лишь отсветы размеренного мигания лампочки в конце открытой череды коридоров и залов.

Богиня отняла руку от лица и обернулась

– Смотрите, как красиво.

Сквозь плотную густую синь панорамного окна-арки, просачивались молодые звезды.

– Темнеть стало поздно. Я особенно прекрасна на этом фоне, – Богиня подняла руки к свету и, прищурившись, наклонила голову, пытаясь положить в ладонь самую острую связку лучей.

– Да ты вообще выгодно стоишь. Сплошной фотофон. В фас – туманы, звезды, город за окном, слева – обои шелковые, а  справа зайдешь – там я стою, – он широко улыбнулся. – Слезь пожалуйста, – добавил быстро, сняв улыбку, через плечо, сидевшей на его руках нимфе. – Слышь, брат, опусти пониже, – кивнул, выглянув из-за её спины, юноше-близнецу справа от себя. – Давай, опускай ниже.

Братья согнулись ниже и, синхронно припав на колено, одним замедленным взмахом опустили сцепленные руки ближе к полу. Как только ножка сидевшей на живой качели нимфы коснулась постамента, она, не подняв головы и не сделав ни одного усилия прикрыть обнаженную грудь, неслышно, бесплотно, бестелесно скользнула с подножия на пол и, мгновенно и бесшумно переместившись в угол, замерла в той же позе благого молчания и стыдливой грации, с какой сидела на руках сокурсников-амуров.

– Мальчики, руки разомните.

– Богиня, я готов.

– Брат, так недолжно нам себя вести.

– Послушай, не встревай. И брось свой гекзамЕтр. Меня тошнит от твоей правильности. Не знал бы тебя с рождения, стукнул. Я на два месяца старше. По замыслу. А её, – он кивнул в угол, – нам вообще подсадили в последний момент вместо лаврового венка. Мы венок лавровый должны были нести, да что-то не так с руками вышло, и теперь вот с тем же отсутствием напряжения в спине нимфу таскаем.

Он пристально посмотрел в угол, потом на брата.

– Тебе вообще из-за неё ничего не видно, что ты её защищаешь? Вцепилась тебе в волосы и держит, как репей. А ты терпишь. Триста лет в лицо тебе тычет, хоть бы повернулась раз.

– Ты не понимаешь, она боится.

– Может, уронить её для острастки разок?

– Жалко её. Все на грудь таращатся. А у неё лишней складки нет прикрыться, два жалкие лоскутка, и те – каменные.

Себя пожалей: спереди – так всё достоинство при тебе, а сзади зайдёшь – крылья стрекозиные с фестончиками. Что с таким делать? Несварение одно.

– Что плачешься. Как бог великолепен, – младший показал рукой на брата, а потом, медленно повернувшись, осмотрел в зеркале себя. –  Я восхищаюсь ей. Такая неземная. Воздушная. Глаз не подымет.

– Глаза не обязательно, попу бы периодически поднимала – у меня руки затекают, – старший  между делом добравшись до богининых ног, осторожно оглаживал аккуратные ноготочки в римской сандалии.

– Ладно, брат. Ты же амур, небожитель. Всё, что ниже пояса, – это аллегория, символ. Надо ж понимать.

Неугомонный внимательно посмотрел вниз:

– Да? Ты ему объясни, что он символ. Где этот скульптор, что наваял, а бы с ним поговорил.

– Это сложно. Умер он, творец.

– А я не жалуюсь. Я – прекрасна, – Богиня отняла из рук мятежного сына Адониса ступню и картинно повела головой, открывая снежную белизну ключиц и шеи. – Тебя сегодня обсмотрели с ног до головы, вот ты и злишься. Ты ж, поди, хотел, чтоб тебе в глаза заглянули.

– Примитивная человечья психология.

– Ну да обычная, мраморная. Ишь, понахватался.

– Недосягаемы, белы, чисты и  вечны. И вечно ждёшь, кто б душу заглянул, – продекламировал в потолок младший, углом венка выцарапывавший сердечки на ренессансных обоях.

– Да ладно тебе, – богиня коленкой ткнула сидящего у её ног старшего, –  больные точки всех мраморных. Угадала же? Особенно та, с распухшим носом.

– Каким носом?

– Да не притворяйся. Рыдала тут, в черных очках. Очки темные, а нос краснющий, и всё течет. Фу.

– Чего тебе "фу"?

– Держать себя в руках надо. Распущенные такие. Надушенные, разодетые и распущенные.

– Тебе-то откуда знать, как себя обуздывать. Тебе всё нипочем. Ты ж каменная.

– Ты тоже не теплокровный, однако прыти не занимать, – быстро посмотрев на амура, Богиня ткнула пальцем в терявшуюся в сумерках противоположную стену:

– На него посмотрела – рыдала, на этого, – махнула рукой под потолок галереи, – рыдала, по ней проплыла, – неопределенным жестом повернула кисть в сторону замеревшей нимфы, – глаза опустила. Меня с удовольствием разглядывала – бусы теребила, губу прикусила, а по тебе пробежалась – раскраснелась. Как пыль стирая по всем взглядом провела, а на тебе замерла – посмотрела.

– ТЫ откуда видела, – стих амур.

– Профессиональное. Генетика. Они ж испокон веков к нам плакаться ходят. Крики, лесть, слёзы – я в этом разбираюсь.

– Не рыдала она на меня, – глухо отозвалась шуршанием дальняя стена. Уставилась, как на птицу дохлую.

– Крыльями не маши – у меня аллергия на перо, пыли натрясёшь.

– Я не виноват, тут места мало, как в кладовке, не взмахнуть.

– И твой гений с размером промазал.

– И жарко мне в кудрях.