Виткевич. Бунтарь. Солдат империи

Бернса пригласили к эмиру, чтобы высказать экспертное мнение относительно верительных грамот Виткевича, то есть адресованного Дост Мухаммед-хану официального письма Николая I. Бернс, если верить

Мэссону, все еще пребывал «в расстроенных чувствах» (disconcerted) и это якобы послужило причиной того, что он неосмотрительно подтвердил подлинность документа и стоявшей на нем императорской печати. Мэссон возмутился столь «опрометчивым шагом»

(imprudent admission), то есть тем, что капитан упустил хороший шанс дискредитировать Виткевича в глазах эмира[416].

Мэссон уверял, что письмо русского царя поддельное и изготовили его, дескать, в персидском лагере, а что до печати, то она будто бы ничем не отличалась от печати на мешках с русским сахаром, которые продавались на местном рынке. В ответ на такие рассуждения Бернс лишь «пожал плечами, вздернул брови и прищелкнул языком»[417]

, чем окончательно расстроил и разочаровал Мэссона. Тот никак не мог понять, что в отношении к своему противнику британский капитан проявлял определенное великодушие, не опускался до подлых приемов и предпочитал схватку с открытым забралом. Он мог не доверять русскому, опасаться его, переживать по поводу его намерений и действий, но это не могло стать оправданием низости. Распространенное мнение о том, что взаимные интерес и симпатия, с которыми разведчики отнеслись друг к другу, не помешали Бернсу настроить Дост Мухаммед-хана против Виткевича[418], не отвечают действительности. Британский капитан считал Россию и русских своими противниками, но не строил гнусных козней ради достижения своих целей.

Кстати, Мохан Лал, в противоположность Мэссону, поддержал Бернса и также подтвердил подлинность императорского письма[419]. В своей книге он высказал удивление попытками археолога представить Виткевича не официальным представителем Петербурга, а «искателем приключений», даже мошенником. По мнению Лала, Мэссон мог черпать информацию из каких-то «особенных источников» или просто стремился привлечь к себе внимание столь оригинальным заявлением

[420]. На деле этот археолог, скорее всего, хотел любым способом дискредитировать Виткевича в глазах Дост Мухаммед-хана и Бернса.

Заступничество британского капитана сыграло свою роль в том, что эмир принял Виткевича через три дня после его приезда. Встреча, однако, получилась короткой и не во всём удачной для гостя. Помимо эмира на ней присутствовали Абдул Самед-хан и еще ряд сановников. Виткевич передал письмо Николая I, послания Мохаммад-шаха и Симонича, а возможно, и проект соглашения между Тегераном и Кандагаром (копией которого эмир, впрочем, уже располагал).

Вручая верительные грамоты, Виткевич объяснил, почему вместе с ним не прибыл Гуссейн Али, которого задержала в дороге «серьезная болезнь» (то же самое сообщал эмиру в своем письме Симонич[421]

) и затем сформулировал цель своего визита: передать эмиру самые добрые пожелания российского императора, который в ответ на письмо Дост Мухаммед-хана заверяет его в своей готовности предоставить Кабулу российскую защиту и вступить с ним в союз. Россия, как было также отмечено Виткевичем, надеется на то, что афганские владетели сумеют урегулировать разделявшие их противоречия, и «примут покровительство Персии, с которой Россия находится в поистине дружеских отношениях»[422].

Эмир не мог не обратить внимания на то, что, хотя Виткевич озвучил от имени императора идею «защиты» и «союза», в самом тексте послания об этом ни слова не говорилось. Между тем, для Дост Мухаммед-хана именно данный момент имел первостепенное значение. Как мы помним, в письме Николаю I, которое эмир вручил для доставки Гуссейну Али летом 1836 года, речь шла не просто о союзе, а о военно-политическом союзе. То, что в ответном послании царь обошел вниманием эту деталь явилось лишним доводом в пользу соглашения с англичанами, обещавшими реальную военную помощь (со слов Бернса, ясное дело).

Справедливости ради надо сказать, что о возможности российской вооруженной поддержки говорилось Симоничем (судя по всему, в письме, полученным эмиром ранее, до приезда Виткевича), который на свой страх и риск посулил ее Кабулу, даже если таковую не окажет Мохаммад-шах[423]. Факт подобного заверения подтверждал Бернс, имевший, благодаря расположению эмира, доступ ко всем письмам и бумагам, передававшимся Виткевичем. Об этом упоминал и Ибрагим Ходжа, тепло принятый при шахском дворе[424] и успевший к тому времени вернуться из Тегерана.