Вивальди

— Конечно, использует. Не Нина, а прям Наина, навела чары. Баба, конечно, с зубищами, но только что она может у нас отгрызть сейчас? Я, конечно, не благодарен ей за то, что спился и подох, но от резких движений воздержусь.

— И я, — кивнул Гукасян. — И денег дам. Немножко.

— Она не возьмет, — с какой-то даже свирепой радостью заявила вернувшаяся Майка. Было такое впечатление, что в туалете она не страдает, а наоборот пополняется чем-то бодрящим.

— Почему не возьмет? — Осторожно поинтересовался Гукасян.

— Потому что дура. Благородная.

— Благородная?! — Одновременно спросили Гукасян и Коноплев.

— Но мы хотя бы скажем ей, что теперь все открылось? — Спросил я.

— Я бы и этого не делал, — сказал Коноплев, — пусть она думает, что дурачит нас, в то время как мы будем дурачить ее. А эта, — он кивнул в сторону Майки, — не проболтается. Раз нам не проболталась, то и Нинке не проболтается.

— За отдельную плату.

— Я вылечу тебя от поноса. — Сказал Коноплев.

Мне не слишком нравился исход заседания. Все замирало в новом, сложном состоянии, а у меня, кажется, не было моральных сил для обслуживания таких запутанных отношений. И я не верил, что такая надуманная конструкция способна просуществовать хоть сколько-нибудь долго. Но, с другой стороны были и положительные моменты — я свалил с души камень по имени подполковник Марченко. Консилиум частичных отцов однозначно признал его чокнувшимся.

Мы расходились, даже не выпив ни рюмки. Гукасян несколько раз вздохнул на прощание.

Ребенок достался мне, в чем я увидел неприятный мелкий символизм. Майка приплясывала на асфальте, чему-то угрожающе радуясь. Горбоносый, длинный все усиленнее курящий Коноплев наклонился ко мне и с не очень приятной улыбкой похлопал по плечу.

— Не бойся, это не конец света.

Имел ли он в виду только наш предыдущий разговор, или также включал сюда и предстоящий кусок дня в обществе такой активной девочки?

— Куда мы пойдем? — Спросила она.

— Никуда.

Ответ мой был сердитым, ее это не озадачило.

Опять позвонил Марченко. Нет уж, на сегодня хватит милицейских мыслей о природе вещей.

— Мы пойдем домой, будем есть и ужинать.

— У меня понос. — Майка предъявила недомогание как охранную грамоту.

— Тогда, смотреть телевизор.

Стоп, остановил я себя. Недозвонившийся Марченко опасен. Вышлет опять своих подмосковных борзых за мной. Представляю, сколько у него накопилось апокалиптических глупостей в башке, пока он прячется от непредсказуемого возмездия в своей тюряге.

Домой нельзя.

Неподалеку жила Василиса. Почти неподалеку. К Василисе мне не хотелось. Но, с другой стороны, под охраной нездорового ребенка я как бы в безопасности.

Позвонил Нине и сообщил, что девочка переночует у меня. Она восприняла это известие почти равнодушно. Никаких причитаний — а что, а как? Тоже мне мать!

Василиса, кажется, даже испугалась, когда я сказал ей, что хотел бы остаться у нее. Ученая дева не знала, что я приду не один, и мне не было жалко ее, я боялся, что с Майкой она меня не пустит. Может, и зря боялся. Василиса хорошая. Увидев мою активную спутницу, Василиса померкла, но лицо сохранила.

— Это Майя. Возможно, моя дочь.

— Не поняла.

— Что тут непонятного! — Грубо заявила девочка.

Василиса растеряно улыбнулась и сказала, что ляжет на кухне на раскладушке.

— Молодцы, что зашли.

Сели пить чай. Сделал я первый глоток, а она уже тащит из шкафа папку старинного вида с грязными свалявшимися тесемками.

— Может быть, ты лучше что-нибудь расскажешь девочке?

— Про что? — Напряглась Василиса.

— Про Никона, например. Хочешь про Никона, Май?

— А кто это?

Василиса снисходительно улыбнулась, сообразив, что я шучу, да еще и не слишком удачно. Развязала тесемки на своей затрапезной папке. Открыла ее.

Ладно, решил, я потерпим.

— В 1909 году из-под города Чугуев, что на Харьковщине, по Столыпинскому призыву выехал большой род Шевяковых в Алтайский край. Земли там двести десятин на каждое семейство. Разбогатели…

Я положил руку на страницу документа.

— Да слышал я, конечно, обо всем этом. Что-то мне мама пыталась рассказывать. Дядя Тихон, и дядя Григорий, у одного двадцать лошадей, у другого двадцать пять. В революцию один пошел к красным, другой к генералу Мамонтову, и вот тут начинаются первые белые пятна в моей памяти. То ли Тихон к красным, то ли Григорий…

— Григорий. — Сказала Василиса, не глянув документ, она хорошо ориентировалась в прошлом моей семьи. И мне это было неприятно. Я смотрел на нее и силился улыбнуться, и чувствовал, что не получится. Большая, статная женщина с привлекательно овальным лицом, добрыми умными глазами, она жалеет меня, но жалость эта меня раздражает.

— И, представляешь, мне все равно! Аб-со-лют-но. Я уже забыл, кто их них пошел куда. Вот спроси меня опять — кто куда? Я не отвечу. А это всего лишь деды… Представляешь, все сливается. Лень мне это знать. Я помню — без прошлого, нет будущего, все слова по этому поводу я знаю, а вот запомнить, кто из них, из прадедов Тихон, а кто Григорий не могу.