Вивальди

Я кивнул. Она вернулась, хоть я и не просил, к объяснению сложностей своих семейных отношений, но я уже не имел сил вникать. То, что Нинок зарабатывает разъездной проституцией, меня не удивило. Пока Лолины дурные молодки, отмывшись, накрасившись, стоят и курят по ночным дворам вдоль Ленинградки, а зрелая москвичка надыбала себе нишу почти что оббитую бархатом. Ни тебе выпивки, ни таблеток, отслужила с утра и до обеда, дочка бедовая днем под присмотром. А в выходные помогают разные там отцы. Боже ж мой, я забыл: теперь мне должно быть все равно как она там извивается в роли матери-одиночки. Дал же себе слово — не возвращаться к этому. У нас дедушка в опасности. Но я никак не мог на нем сосредоточиться. Зрения застила сцена в предбаннике «Помпея». Пока я с этим не разберусь, ни о чем другом думать просто нет сил.

Возможно, я очень спешу с выводами. Почему сразу самое худшее лезет в башку? Мне слишком хочется, чтобы Нина оказалась дрянью. Так мне будет легче? Легче. Она в дерьме, а я в белом фраке. Скотина!

Ну, хорошо, она не то, что я о ней думаю.

А что?

Какое может быть разумное объяснение ее утреннему поведению?!

Но почему обязательно — шлюха? Это как-то слишком пошло и банально.

А что тогда? Просто Нина вынуждена против желания, даже с отвращением, отдаться рыжему негодяю, потому что он ее… шантажирует! Чушь! Может ей помочь вернуть парикмахерскую?

Хватит! Смешно ведь!

Меня и, правда, стал разбирать смех. Надо с этим кончать. Все!

Я помотал головой так сильно, что Лолита даже спросила — что с тобой?

Пришлось виновато улыбаться — извини.

Нину со странностями ее биографии мне все же удалось отпихнуть с переднего плана. В любом случае, там должен находиться Ипполит Игнатьевич. Я на некоторое время как бы законсервировал его где-то внутри, не решаясь взяться за эту проблему. Надеялся, что она как-то сама собой… Нет, не рассеется.

Честно говоря, трудно поверить даже в сам факт, что этот звонок был. Это сколько же дней Ипполит Игнатьевич изображает инсультника? И никто из опытных лекарей его не расколол! Но главное — что он там нарыл? Какие саркофаги?

И что мне теперь делать?

Я понимал, что придется что-то. Ипполит Игнатьевич вызывал у меня не удивление и восхищение, но чувство близкое к ненависти. Слишком отчетливо я понимал — от этой истории не отвертеться. Сжует изнутри совесть.

Как же — одинокий, больной старик один на один в жутких условиях борется с гидрой неизвестного происхождения, а я занят решением мировой важности вопроса, кем является моя давнишняя любовница? парикмахершей или проституткой.

Предприму.

Завтра. Что-то.

Сегодня дам своим нервам растворится в сыроватой атмосфере голландской бани. Пусть Лолита журчит свои истории, а я буду соображать.

— Они смотрят на меня оловянными глазами, понимаешь. Старшая, Тоська моя, так прямо и сказала: тебе, мол, эти твои вокзальные твари дороже всех нас. Не дороже, не дороже, но они ведь тоже люди. И потом, я ведь готова вернуться. Но стоит мне к ним, так сразу же — нет, нет, нет, сами, сами! Ушли с работы обе, и выглядит все так, как будто я в этом виновата. Они должны сидеть в четырех стенах при живой бабушке. Ты знаешь, это особый род эгоизма. Нужен виноватый. Можно и пострадать, если есть кто-то конкретный виновный в этом.

Я отпил невкусного зеленого чая, с трудом проглотил отдающую деревом воду.

— Эти мои девчонки тоже эгоистки. Я им нужна, но не больше, чем моя ванна и унитаз. Разговоров с ними задушевных не завожу, моралей не читаю, за это они меня и ценят. Я не набиваю себе цену, просто знаю — если сбегу, ситуация станет еще хуже. Не намного, не катастрофически, но хуже. Они будут грязные круглыми неделями, болезни, мрак…

Лола встала и пошла в ванную. Она была высокая, плоская, в длинном застиранном халате. В институте ее дразнили «вешалка». При этом доброе, умное, грустное, наверно даже красивое лицо.

Я слушал, надеясь, что Лола не догадывается, как я далек от ее проблем. Мне бы со своими разобраться. Нина и дедушка. Кто меня заботит сильнее. Наверно, все же дедушка. Потому, что с нею все было ясно, а с ним не было ясно ничего. Представил, как я опять приезжаю в «Аркадию». Представил физиономию Модеста Михайловича, и понял, что не смогу снова сунуться к нему все с теми же подозрениями. Человек все мне так внятно, по-человечески объяснил. Заявить ему, что он врет? Но откуда я знаю, что это так? Кто может гарантировать, что дед не безумен. Страшная сила — чувство неловкости. Я вспомнил какой-то старый английский детектив, где муж во время церемонного приема дает жене бокал, она знает, что в бокале яд, но вынуждена выпить, или создаст своим отказом огромную неловкость.

Не знаю, как там яд, но напрямую, через главный вход к Модесту я войти не посмею.

Остается подполковник.

Безумец номер два, или наоборот, та сверхчувствительная особь, что первая в стаде чует гул приближающейся опасности.

Я взвесил. Вроде бы к подполковнику ехать менее невыносимо, чем к Модесту. Перепроверим свои выводы утром.