Византия сражается

– Луначарский здесь? – спросил я.

– Он стал скучен. И эт его жена, или кто она там, оч зла. Не. Мне б быть с Лео, но он уехал куда-то. А мне его не догнать. Да я и не волнуюсь.

– Какой Лео?

– Лев, – пояснила она. – Ты знашь. Троцки. Малыш Трошка, как я его зову. Ха-ха-ха!

– Вы… его… любовница…

– Ха-ха! Так многие го’орят, Иван. Главн, у мня ’се в порядке. Точнее, эт лучше всео. Я птаюсь вернуться обратно. Как и ты, да? Я не выдержу тут ще зиму.

– Собираетесь в Одессу?

– П’чему б и нет. Он ни слова не го’орит по-аглисски, – сообщила она, указывая на комиссара, весьма злобно на нас глядевшего. – И ненави’ит мня. Да и тьбя, судя по всему.

– Думаю, так и есть. Вы и правда собираетесь на побережье?

– Я ’сегда любила эт море. – Она подмигнула. – Самое время для отдыха.

Она знала, что я попал в беду. В таких делах на нее можно было положиться.

– И как тут с трансп’ртом? – небрежно спросила она.

– Зависит от того, кто вы.

Человек в кожаной куртке произнес:

– Постарайтесь говорить по-русски, товарищ. Живя в Риме…

– Русски? – произнесла госпожа Корнелиус на своем отвратительном и одновременно прелестном русском. Было легко понять, как она, с ее красотой, очарованием и акцентом, завоевывала сердца большевиков высшего ранга. Она мешала чекисту гораздо сильнее, чем я. Девушка рассмеялась. Комиссар отвернулся, чтобы скрыть свой угрюмый вид. – Если хотеть, Иван. – Казалось, что она всех называла этим именем. – Это очен хороши товарыш. Он ехать в Одесса, работать там для партия чтоб. Его знать многи товарыш исчо с петроградски время. Думай, вы знать: он с товарыш Сталин – старый други.

Так называемые сибирские большевики имели тогда больший авторитет среди рядовых членов партии. Сталин для меня оставался тогда только именем, которое связывали с различными неудачными кампаниями во время Гражданской войны; он не пользовался популярностью в среде еврейской интеллигенции, определявшей политику партии.

Я сказал, вытащив часы, что, вероятно, опоздал на одесский поезд. Чекист сделал шаг назад и взял свою папиросу, лежавшую в пепельнице.

– Поезд остановили. Его будут обыскивать в Фастове.

– Тогда все в порядке. – Я даже не стану пытаться передать русский язык госпожи Корнелиус. – Вы можете послать телеграмму и приказать им немного задержать отправление.

– Но как мне добраться до Фастова? – резонно спросил я.

– Так же, как солдат, – ответила она. – На машине.

– Я не настолько богат…

Она хлопнула меня по плечу и начала надевать огромную лисью шубу и такую же шапку.

– Брось! – сказала она по-английски. – Мы пое’ем на моем черт’вом автом’биле, ’от так!

По ее приказу матросы собрали мои вещи, уложили чемоданы в большой «мерседес», который стоял у дверей отеля. По снегу разлилась маслянистая лужа. Мне на миг показалось, что это кровь. «Садись», – сказала госпожа Корнелиус. Я опустился на заднее сиденье. Мне не доводилось ездить в такой машине. Крышу подняли, и внутри было тепло. Она по-русски спросила водителя:

– Что с бензин?

– Куда нужно ехать? – На водителе была красноармейская шапка-ушанка с огромной красной звездой спереди. Вся прочая его одежда показалась мне обычной для царской армии походной формой: полушинель, перчатки, шарф, чтобы защитить лицо от холода, и защитные очки.

– Фастов? – обернулась ко мне госпожа Корнелиус.

– Фастов, – подтвердил я.

– Хватит, чтобы добраться туда и обратно. – Водитель был удивлен.

– Превосходно.

Чекист стоял у входа в гостиницу, засунув руки глубоко в карманы. Он выглядел очень внушительно. Тут я вспомнил:

– У вас мои бумаги, товарищ.

Как будто лишившись последнего утешения, он вернул мне документы. Он, должно быть, крепко держал их. Чекист явно не одобрял поведения госпожи Корнелиус, но не имел никакой власти над ней. Теперь он лишился власти и надо мной. Он стал похож на демона, изображенного в пентаграмме.

– Не забывать о телеграмма, – сказала ему госпожа Корнелиус. – И если товарыш Троцки на связь выходить и обо мне спрашивать, говорить ему, что я посажу товарыш Пьят на поезд до Одесса.

– Да, товарищ! – Чекист впился в нас взглядом.